Суровые дни

Третiй разъ пересчиталъ бумажки, - сто сорокъ рублей, - подержалъ и отдалъ.

- Надо жалть… - согласился Чугунъ, заворачивая деньги въ платокъ. - Всмъ другъ дружку жалть, бол ничего.

- Такъ жалть… жальчй чего нельзя! Энти деньги… тыщи такъ не жалко, какъ… по ноншнему-то времени! - разстроился чайникъ. - Никакъ не сообразишься. Поди вонъ къ нему… - показалъ онъ на мужика, - онъ те пожалетъ… шкуру сдерётъ, а не то чтобы совмстно!

- Съ меня не сдерёшь… - передохнулъ Чугунъ, дуя на блюдечко и выворачивая красноватые блки.

- Онъ вонъ три часа лучше чай пропьётъ, три часа куритъ-зваетъ… въ эдакое-то время!

Поглядли на мужика. Онъ всё такъ же сидлъ, подпёршись кулакомъ, съ красной шерстинкой у кисти, отъ ломоты, и жевалъ баранку. Грязью были залиты его сапоги и полы выгорвшаго кафтана.

- До гулянокъ-то вс охотники, - сказалъ Чугунъ, оглядлъ и свои сапоги, грузно нагнулся и крпко подтянулъ за ушки. - Черезъ это самое и плнныхъ выписываемъ на уборку. Своими руками завоёваны!

- Твоими! - крикнулъ мужикъ и дёрнулся. - Хрестись-пляши!

- Встань, покрещусь! - сказалъ приказчикъ. - Чей такой, сурьозный?

- Матвевскiй. Чуть не съ утра сидитъ, всё гложетъ. А позови-ка его косить - два съ пол-тиной! Онъ не берётъ во вниманiе, что у тебя тутъ… можетъ, ночи не спишь, думаешь… по отечеству…

Поговорили объ урожа: довелось бы только убрать.

- Всё сберёшь! - злобно крикнулъ мужикъ приказчику. - Накладёшь - вилой не достать!

И отвернулся къ окошку.

- Подай и теб Богъ тоже… въ рожк! - сказалъ тяжело Чугунъ и тяжело поглядлъ.

- Ты мн Бога-то не суй, самъ ношу! - крикнулъ мужикъ не въ себ, даже поблли у него губы и перекосилось осунувшееся, посрвшее вдругъ лицо. - Ты мин какъ знаешь?! скрозь мин видишь? - ткнулъ онъ себя въ грудь пальцемъ. - Отечеству! Я сиб знаю, чего знаю! Онъ вонъ соли укупилъ сто кулёвъ… съ мин драть будетъ! Полны сараи овсу набилъ! Совмстна! Жалй его! Да-а… А ты жалешь?! Оте-честву! Жалтели какiе. Морды натроили себ… лопнулъ хочутъ! Можетъ, я бол теб отечеству жалю, не базарюсь?! Совм-стна!

- Ишь, непромытый! - сказалъ тяжело приказчикъ и тяжело поглядлъ. - Теб бы, сивому, работать… а ты который вонъ фунтъ баранокъ-то упихалъ, съ утра-то сидмши? А-а… не ндравится ему, что я плнныхъ, которые враги!.. - стукнулъ Чугунъ по столу кулакомъ и побагровлъ дотемна. - Ихъ, можетъ… мой сынъ!.. за отечество сражается… своими руками забралъ! а я ихъ вотъ за шесть цлковыхъ?!

А теб три красныхъ подай?! Да-а!.. Чего захотлъ! Мой сынъ… кровь свою проливаетъ!! Не ндравится! Погоди… я вотъ тебя скоро на креслы посажу…

- Шиколадомъ кормить желаетъ! - кричалъ и чайникъ, у котораго круглое лицо уже не разнилось отъ платка. - Шиколаду ему подай!?

У мужика тряслись губы, ходили руки, онъ кричалъ своё, но приказчикъ и чайникъ тоже кричали. У чайника выбилась изъ платка вата и лзла въ его ротъ; онъ её запихивалъ, отдувалъ и еще больше разстраивался.

- Я своего врага могу! - кричалъ Чугунъ. - У меня сынъ!

- Энъ, чего защищаетъ! - помогалъ чайникъ. - Въ плнъ у него попалъ, дакъ теперь и глотку дерёшь?

Мужикъ ничего не понималъ: совсмъ его закричали. А тутъ ещё подошёлъ изъ уголка торговецъ, собирался хать.

- Стой-погоди! - закричалъ и онъ. - Не разстраивайся, дай разберу. Надо не серчать, а… у каждаго свое разстройство! Которые враги? Погоди! Которые самые враги… они…

- Мои враги! - крикнулъ мужикъ, улучивъ время. - Вотъ! - ударилъ онъ въ грудь. - У мин тутъ… какъ ты знаешь?! - съ болью, перекосивъ лицо, кричалъ онъ. - Мн ко двору время… баба дожидаетъ… сно не свезено… Ты мин знаешь?!

- Ну тебя, отвяжись! - плюнулъ приказчикъ. - Задурлъ.

Тутъ вышелъ изъ жилой половины парень. Теперь онъ былъ въ куртк и картуз цвта пыли, вихры примаслены и расчёсаны, и начищены сапоги: собрался гулять.

- Вотъ вояка-то мой… - уныло сказалъ чайникъ. - То Захарка былъ, а теперь - гожiй.

- А чего я не гожiй! - ухмыльнулся Захарка и полезъ за гармоньей. - Я съ ероплана бонбы буду кидать!

Заигралъ, было, польку и оборвалъ. Подумалъ, закинувъ голову и заплъ подъ гармонью:

Карпаты… каменныя горы!

Увижу… вашу синяву…

Назадъ… ужъ бол не вернуся…

И увидалъ мать: смотрла она на него изъ-за переборки. Тряхнулъ головой и перевёлъ выше и жалостнй:

Прощай, про-щай, соколикъ я-снай,

Прощай, сыночекъ дор… рогой!

Мужикъ поставилъ локти и прикрылся кулаками. Хорошо плъ Захарка, душевно, потряхивая головой и устремивъ глаза къ матери, которая - только онъ одинъ видлъ - стояла въ темнот, въ дверяхъ переборки. Плъ, наигрывая подъ щебетъ растревожаннаго щегла. Дождь кончился, и прочищалось небо. На той сторон, черезъ рябины, горли краснымъ огнёмъ окошки: садилось солнце. Рябины были тихи теперь, стояли грузныя и тоже, какъ-будто, слушали. И чайники на полкахъ слушали, и задремавшая на прилавк кошка.

Заговорили про наборъ, про захаркины сапоги, въ которыхъ пойдетъ, про артиллерiю. Хорошо служить въ артиллерiи: самъ палишь - тебя не видать.

- Всё едино… - сказалъ мужикъ.