«Существованья ткань сквозная…»: переписка с Евгенией Пастернак, дополненная письмами к Евгению Борисовичу Пастернаку и его воспоминаниями

“Женя получил полное боевое крещенье, во всем побывал, – писал отец вскоре Зинаиде Николаевне о моем возвращении, – <…> а Афиногенов на его рассказах даже построит целую английскую радиопередачу, мне же он, Женя, запретил писать что-нибудь об испытанном им из скромности и чувства ответственности. Да и рассказывал он только пустяки, даже и от меня, отца, что-то скрывая. Весел, худ, строен и весь в веснушках”.

Папочка мною как-то даже гордился. Были мы и у Всеволода Иванова. Но через два дня, проведенных в Переделкине, я заболел ангиной и уехал в Москву. Вечером сильно поднялась температура. В этот день как раз была первая настоящая бомбежка. Дом сильно встряхнуло, когда в Сытинском переулке взорвалась большая бомба, разрушившая школу.

Москва постепенно эвакуировалась. Мы с мамой об этом не думали. Я дежурил на крыше во время бомбежек и ждал, что меня скоро призовут в армию. Папа жил в Переделкине, но часто бывал в Москве, и в ночи бомбардировок он тоже тушил зажигалки на крыше писательского дома в Лаврушинском. На даче он вырыл в лесу окоп, где пережидал воздушную тревогу. Мы часто виделись с ним в те дни. Он развел в Переделкине прекрасный огород, Елена Петровна ездила к нему помогать его полоть и поливать. Папу тогда безумно волновала сохранность дедушкиных художественных работ. Еще весной, перед войной, он как-то вызвал меня к себе и просил отобрать из них то, что мне нравится, чтобы это висело у нас на стенах. Он искал возможности передать дедовский архив на сохранение в какой-нибудь музей. Реставратор Третьяковской галереи Алексей Александрович Рыбников предлагал папе взять их в запасники галереи, но директор решительно отказал. Перевезти сундук с работами в Толстовский музей не было машины. С множеством масляных этюдов и собственным папиным архивом сундук стоял на даче, часть графических работ оставалась в квартире в Лаврушинском.

В один прекрасный день – это было 6 августа 1941 года – я перетаскивал дрова из одного сарая в нашем дворе в другой, достав у дворника Ершова тачку. Выйдя ко мне, мама встретила знакомого, не помню, кого именно, – тот приходил в группком драматургов, помещавшийся в нашем дворе. Оказалось, что они сегодня уезжают в эвакуацию в Ташкент.

“Как хорошо”, – сказала она.

В Ташкенте жили Козловские, высланные туда несколько лет тому назад, и маме казалось, что мы могли бы найти у них поддержку. Кроме того, Ташкент всегда представлялся богатым, сытным городом, зимой там было тепло. Оказалось, что поезд с Казанского вокзала уходил через четыре часа, и нам могли оставить в нем места. Мама решила ехать. Я бросился в военкомат за разрешением.

Собрали два чемодана и какие-то свертки. Елена Петровна помогала нам тащить вещи. Когда мы быстрым шагом шли к воротам, то встретили Сарру Дмитриевну. Мы оставили ей ключи, а другую связку взяла Елена Петровна, которая должна была заботиться о сохранности квартиры и дать обо всем знать папочке. Она собиралась поселиться у него в Переделкине, чтобы помогать ему с огородом и хозяйством. Мы успели к самому отходу битком набитого поезда, оставленные нам места были стиснуты со всех сторон вещами и соседями. Ночью близ Рязани нас бомбили, и поезд долго стоял, не доехав до станции.

С дороги мама послала папе открытку.

<8 августа 1941. Сызрань>

Боричка!

Женя увез с собой письмецо, которое я тебе написала. Все так неожиданно. Я собралась за 1 час. Позаботься о нашей квартире. Групком драматургов выдаст тебе охранную бумагу – это у нас во дворе. А может, ты или Лена будут там жить. Я все рассказала Сарре Дмитриевне, которую встретила по дороге на вокзал. Может скоро обратно приедем. Говорят из Ташкента можно разговаривать по телефону, тогда я позвоню Любовь Михайловне[322].

Целую. Женя.

Папа, если бы мы собирались не так быстро, то я скорее всего не поехал бы, но сборы были так быстры, что я до сих пор не пришел в себя.

Целую. Женя.

Ехали по тем временам быстро – за неделю добрались до Ташкента. По приезде всех выгрузили в какую-то гостиницу и велели искать квартиры. Козловские были нам очень рады. Алексей Федорович заведовал кафедрой в консерватории и писал оперы, которые успешно шли в тамошнем театре. Они помогли нам быстро устроиться в маленькой комнате у кассирши оперного театра – на Выставочной улице вблизи вокзала. Это была зажиточная семья, которую выслали с Украины в Ташкент, где они работали на железной дороге. Нравы были жесткие, и мне казалось странным, что яблоки, падавшие с дерева, нельзя было поднять и съесть – они шли на откорм свиньям. Их кололи прямо у нас под окном, и они жутко визжали.

В нашу комнатку надо было проходить через хозяев, у нас стоял гардероб с их вещами, две кровати, и между ними мы положили наши чемоданы, которые служили нам столом. Вскоре начали приходить папочкины письма, вернее – серии открыток.

7. IX.41 <Москва>