«Существованья ткань сквозная…»: переписка с Евгенией Пастернак, дополненная письмами к Евгению Борисовичу Пастернаку и его воспоминаниями

Для папочки была огромным событием постановка “Гамлета” в новосибирском театре “Красный факел”. Право первой постановки по договору принадлежало МХАТу, но там дело затягивалось, время шло, и пьеса оставалась неизвестной публике. Поэтому интерес, который проявил к “Гамлету” Серафим Иловайский в Новосибирске, очень радовал и поддерживал отца. У них завязалась переписка, В. Редлих был режиссером спектакля, а Иловайский играл Гамлета. Чтобы поделиться своей радостью, папа принес к нам на Тверской бульвар афишу, газету с отчетом о спектакле и фотографии.

В моем детском стихотворении 1940 года о “Гамлете” есть такие строчки:

Ты для меня выписываешь роль
И чертишь рифм тугие завитушки
Я не прошу, не заставляй, уволь,
Зачем пророчить: мы судьбы игрушки.

Но нет, пиши – былого не вернешь.

Я с малых лет за горло веком схвачен.
А рыцарская шпага или нож
Не все ль равно. Проезд тобой оплачен.

Не помню, читал ли я его отцу, вероятно, нет, боясь обидеть его этими “завитушками”. Но мы много тогда разговаривали с ним о литературе.

В связи с чтением в 10-м классе статьи Маяковского “Как делать стихи” я спрашивал у отца, как у него возникает стихотворение, с чего начинается – с гудения, как у Маяковского?

– Все начинается с композиции, – сказал он. – Пока нет композиционного замысла, стихотворения не существует. Сколько бы ты ни подбирал строки или вслушивался в ритм, ничего еще нет. Только после возникновения композиции все и начинается.

Может быть, тогда же зашел разговор о “расчетливости” Маршака, его записях умных мыслей, дневниках и записных книжках писателя. Папа сказал, что ничего этого не нужно, и у него этого никогда не было. Хаос дневника только мешает.

И действительно, у отца мысль сразу облекалась образом и была с ним неразрывна, следовательно, мгновенно требовала художественной формы для ее облечения. Его удивительное владение словом мамочка характеризовала так:

– Если Боря знает, что он хочет сказать, то лучше него никто этого сказать не сможет.

Еще в конце лета вместе с оживлением работы над прозой папа написал первые стихи, родившиеся у него после многолетнего перерыва. Они положили начало стихотворному циклу, оформившемуся весной 1941 года. Позднее он получил название “Переделкино”. Эти стихи были для папы огромной радостью, он их читал нам, удивляясь пробудившейся в нем простоте, четкости мысли и художественного рисунка.

Весной наш словесник (он у нас был недолго и, кажется, погиб в начале войны) Петр Моисеевич решил нас расшевелить и вместо стандартных сочинений с разборами просил изложить живое впечатление от какого-нибудь произведения, входившего в школьную программу по литературе, словом, написать на такую тему что-то вроде рассказа в свободной форме. Я решил писать о “Гамлете” и, затянув дело до последнего дня перед сдачей, поехал в Переделкино.

Приехав вечером на дачу, где папа жил один, я, волнуясь рассказал ему придуманную мной композицию. Какой-то режиссер, уставший от своих репетиций “Гамлета”, попадает в другой театр, где эта трагедия идет уже несколько месяцев. После скучного первого акта он незаметно засыпает и видит во сне героев и действие в жизненной реальности, не в декорациях и гриме, а посреди пейзажей Дании и с настоящими людьми. Тут он понимает до конца, как все происходило на самом деле. Причем в характеристике Гамлета как сильного и волевого человека, который стремится к добру и правде, несомненно, сказалась отцовская трактовка, близкая тому, что он написал впоследствии в “Заметках к переводам из Шекспира ”. Когда Гамлет сталкивается с ложью и преступлением, и ему отводится роль мстителя и судьи, он вместе со всем существующим подвергает сомнению и самого себя. Он хочет понять, нужно ли ему встретить “море бед” с оружием в руках и погибнуть самому или “терпеть уколы и щелчки обидчицы-судьбы”. Разверзшаяся пропасть между действительностью и идеалом делает его служителем справедливости и истины. Под звуки марша Фортинбраса режиссер просыпается. Смерть – как пробуждение.

Боря жил в верхней комнате, посреди которой стоял сколоченный из досок рабочий стол, в углу – табурет с электрической плиткой и чайником. При этом у него оказался лучший рижский шоколад фабрики Laima и замечательная писчая бумага тоже латышского происхождения.

Два последних предвоенных года были сравнительно благополучным временем. В магазинах появились вкусные вещи. Мы тогда все объедались продуктами из недавно присоединенной Прибалтики.