«Существованья ткань сквозная…»: переписка с Евгенией Пастернак, дополненная письмами к Евгению Борисовичу Пастернаку и его воспоминаниями

У папы был в то время договор с МХАТом на “Гамлета”. Он рассказывал, как ему было стыдно перед Анной Дмитриевной Радловой, чей перевод, сделанный специально по заказу Немировича-Данченко, был отвергнут после появления папиного. Теперь он срочно переделывал его для МХАТа. Весной отец читал его в клубе писателей и в университете, куда ходил и я. Он хотел почитать “Гамлета” в Ленинграде, но внезапно его скрутил тяжелейший радикулит. Пришлось даже ложиться в больницу, так он страдал от боли. Мы с мамой приходили к нему в Кремлевскую больницу на Воздвиженке. Он лежал в отдельной палате на высокой кровати посреди комнаты. Он заказал для нас обед и радовался, когда мы восхищались изысканной кремлевской кухней.

Лето 1940 года мы проводили в деревне Дровнино около Красной Пахры. Сестра Константина Михайловича Поливанова актриса Вахтанговского театра Елена Михайловна Берсенева была замужем за Рубеном Николаевичем Симоновым[312]. Они решили устроить Поливановым и нам курсовки при доме отдыха в Плескове.

Однако незадолго до поездки туда со мной случилось происшествие, надолго лишившее меня жизнерадостности.

Я очень любил свою школу, где мы с энтузиазмом выпускали стенгазеты и участвовали в группах защиты школы от воздушных налетов – война тогда рассматривалась как неизбежность и полным ходом уже шла в Европе.

Это была уже не та “показательная” школа № 25, где учились дети Сталина и Молотова и куда меня устроил папа в 1934 году, а новая, 137-я, построенная неподалеку, в Дегтярном переулке, куда меня и еще человек тридцать перевели в 1936/37 учебном году. Когда, возмущенные этим, мы пришли к нашей любимой учительнице и заведующей учебной частью Лидии Петровне Мельниковой, она сказала, что переходит в новостройку вместе с нами – что нас очень обрадовало и сразу успокоило. В течение года к нам постепенно переводили из прежней школы тихих и заплаканных мальчиков и девочек, чьи родители внезапно исчезали, становясь “врагами народа”. Лидия Петровна сумела сделать так, что у нас отношение к ним всегда было сочувственное и покровительственное, и их защищали всей школой от любого грубого намека, который мог бы их задеть. Среди таких детей была переведена к нам Нина Маргулис, с которой мы дружили последние школьные годы и потом всю жизнь.

Но однажды, весной 1940 года, меня вызвали на какое-то мероприятие по неизвестному мне адресу – в один из домов в Зарядье, на спуске к Москворецкому мосту. (Потом эти дома были снесены при строительстве гостиницы “Россия”.) На мой вопрос к Лидии Петровне, что значит этот вызов, она ответила, что ничего об этом не знает.

Я пришел в назначенное время. Два человека в штатском, куря и сменяясь, вербовали меня в сексоты в течение нескольких часов. Я был огорошен и плохо сопротивлялся, желая только поскорее освободиться от них и уйти домой, где волновалась мама, не зная, где я. Старший из них вел протокол. Мне дали номер телефона и взяли подписку о неразглашении. Придя домой, я, конечно, все тут же рассказал маме. Мы проговорили всю ночь напролет, и наутро я понял, что должен любой ценой начисто избавиться от этой страшной зависимости. Я стал звонить по данному мне телефону. Меня протомили ожиданием три долгих дня. Я упорно повторял, что дальше не могу так жить. Наконец мне назначили встречу у памятника Пушкину, и агент повел меня оттуда пешком на Малую Лубянку, где в одном из кабинетов сидел в форме другой, постарше, из тех, что со мною прежде разговаривали. Висели китель и фуражка того, кто меня привел. Я стал говорить, что схожу с ума и независимо от моих патриотических чувств не способен проявлять их предложенным образом.

Глядя в окно, я думал, что уже никогда не выйду оттуда на улицу. В ответ на какие-то посулы я сказал, что предпочитаю быть немедленно арестованным или покончить с собой. В ходе беседы из ящика стола иногда доставался наган. Через три часа мытарств мне пообещали, что доложат начальству. Тут из боковой двери возник человек в форме, который сказал мне, улыбаясь, что все это делается только добровольно, и если я не хочу, то волен отказаться, и в этом ничего нет плохого. Он потребовал все заведенные на меня бумаги, на моих глазах разорвал их в клочки и демонстративно выбросил в пепельницу. После строгих слов о том, что наш разговор должен оставаться в секрете и чтобы я, как всякий гражданин, относился бы к ним лояльно, он подписал мне пропуск на выход.

Я шел домой, шатаясь от усталости и счастья. Мы с мамой решили ничего не говорить папе, зная, как это встревожит его и боясь его непредсказуемой реакции. Я ведь обязался молчать об этом.