«Существованья ткань сквозная…»: переписка с Евгенией Пастернак, дополненная письмами к Евгению Борисовичу Пастернаку и его воспоминаниями

Как-то вечером, занимаясь у себя наверху, он услышал шаги на чердаке, над головой. Он вышел и открыл люк. Оттуда вылез молодой человек. На вопрос, как он туда попал, тот сказал, что с улицы Горького он увидел свет в его окне и залез на чердак по пожарной лестнице. Папа удивился, услышав про улицу Горького, с которой видно его окно. Но это оказалась не московская улица Горького, а та, что в Переделкине, около магазина. После некоторого разговора о смысле жизни молодой человек стал раскланиваться, отец хотел выпустить его через дверь, но тот снова устремился на чердак. Оказалось, он оставил там свои галоши.

Другой юноша рассказал отцу, что все время чувствует себя словно во сне и спрашивал, что это такое и бывает ли у него тоже самое. Папа показал какие-то странные кругообразные движения около живота, которые делал при этих словах молодой человек. Папа сказал ему, что каждое жизненное проявление требует усилия, жизнь происходит наяву, и для того чтобы жить, надо сделать усилие и проснуться.

В страшные дни прошлой осени подобные посещения и встречи на улице внушали нам всем страх за папочку, которому могли причинить вред спровоцированные на это люди. Однажды, выйдя из ворот, я увидел за кустами фигуру. Это был один из рабочих поселка, я узнал его, он часто бывал у папы. Я остановился, он подошел ко мне и сказал:

– Вы не беспокойтесь, Борису Леонидовичу бояться нечего, мы его в обиду не дадим, мы здесь все при деле.

Однако я понимал, что это “дело” зависит от данного им приказания, которое в любой момент может смениться на противоположное. Папе приходилось все время жить, преодолевая страх. Как-то раз, возвращаясь после прогулки, он грустно сказал мне, указывая на свою дачу:

– Раньше я думал, что здесь повесят доску: “Дом Живаго”, а теперь понял, что этого никогда не будет.

Часто, уходя из дома, он просил нас задержать Тобика, большую белую собаку, которая всегда сопровождала его на прогулках. Это было опознавательным знаком для жителей. Видя Тобика, все понимали, что это идет Пастернак, и отмечали направление его походов, что было для папы не всегда желательно и в некоторых случаях опасно.

Зинаида Николаевна с Лёнечкой и Ниной Табидзе вернулись числа 8–9 августа, но нас оставили пожить еще на месяц – до холодов:

– Пока тепло, – сказала Зинаида Николаевна, – они с Ниной будут жить на террасе, и лесная комната им не нужна.

В доме теперь все время звучала музыка. Играл Лёнечка. Папа с гордостью объяснял нам, что он самоучкой, почти без помощи преподавателя, одолевает настоящие, серьезные вещи. Зинаида Николаевна с утра отправлялась на огород – полоть, и оттуда раздавался равномерный звон ее маленького совочка, у которого оторвался от ручки металлический кружок и мелодично звенел при каждом движении.

Приезжали дядя Шура с Ириной Николаевной.

Все лето регулярно приходила Зоя Афанасьевна Масленникова лепить папин портрет. Ее работа стояла в маленькой комнате при гараже, куда папа иногда заходил “постоять” для нее. Мы с Алёнушкой и Шурой помогали ей поставить станок, смотрели ее работу. Мне показалось, что она слишком выдвинула подбородок и неверно передает форму головы, характерную конструкцию папиного затылка. Она хорошо видна на всех дедушкиных рисунках с Бори, так что он узнается даже на тех, где голова видна хотя бы частично. Чтобы объяснить Зое Афанасьевне, что я имею в виду, мы показывали ей дедушкин набросок с папы сепией 1916 года с гордым поворотом головы и слегка удлиненной шеей, который висел в рояльной комнате.

Как-то за обедом – разговор затеяла Зинаида Николаевна – я спросил папочку, почему он отказался подписаться под Стокгольмским воззванием за мир. Он не ответил мне тогда, но вечером сам продолжил эту тему и сказал, что борьба за мир с помощью прокламаций – глупость и бессмыслица, и если он не сделал ничего в этом направлении тем, что он написал в течение всей жизни, то грош цена и его подписи. Его несколько часов уговаривал Ираклий Андроников, а Зинаида Николаевна объясняла, что это не 37-й год, чтобы отказываться от подписи, что все подписываются, потому что хотят мира. Но Боря говорил, что и без воззвания все знают, что мир хорош, а война страшна. Подписываться под этим бессмысленно, но надо суметь сделать так, чтобы укрепить в человеке любовь к жизни, веру в то, что жизнь стоит того, чтобы жить. Надо сделать жизнь человека дороже, чтобы было жалко ее лишиться. А когда жизнь – копейка и гроша ломаного не стоит, ее не жаль потерять, отдать ни за что. Тогда человек готов на все, и на войну тоже. Искусство – та сила, которая придает жизни бо́льшую ценность, делает ее краше, дороже и тем противостоит разрушительным, самоубийственным тенденциям, то есть войне.

Я плохо себе представлял, что происходит с папочкой в это время. Мне казалось, что я не выспрашиваю его из деликатности. Но, может быть, это был мой эгоизм и самопогруженность – привычка, – так ведь было всю жизнь. И меня больно поразили его слова, как-то сказанные о домашних: