«Существованья ткань сквозная…»: переписка с Евгенией Пастернак, дополненная письмами к Евгению Борисовичу Пастернаку и его воспоминаниями

– Ты знаешь, если я на их глазах буду в пруду тонуть, – и он сделал движение головой в сторону соседней комнаты, – то никто на помощь не кинется, пока я не позову.

И прибавил:

– Это я сам их так приучил.

Так вот – и я был тоже так приучен, точнее, так получилось по удаленности нашей раздельной жизни.

Как-то во время очередного ухода папочки к Ольге Всеволодовне Татьяна Матвеевна сказала:

– Если бы дома ему хоть чуточку ласки, да кто бы ему еще был нужен, никуда бы он искать не пошел.

Я спросил:

– А Ольга Всеволодовна?

– А та? Та его к смерти готовит.

Стихотворение “Ева” вызывало у Зинаиды Николаевны и еще у каких-то знакомых дам раздражение. Я в то время связывал его с папиным разговором с одной южноамериканской поэтессой. Папа рассказывал, что она спросила его, почему он не касается в романе и своей поэзии душевных частностей интимной жизни, вообще, почему лирика остается отгороженной от “прелести обнажения”. С сожалением, как о чем-то упущенном, он сказал ей, что это осталось для него в прошлом, он в молодости думал об этом, и у него был плодотворный опыт. Но он не стал его развивать, потому что ничего такого в нашей литературе нельзя было себе представить, а теперь его интересуют более широкие планы.

Вероятно, “Еву” я зря ставил в связь с этим разговором. Тема страсти в поздних стихах, как я понимаю теперь, носит иной, мучительно преодолеваемый характер. Как сказано в статье о Шекспире, “для мыслителя и художника не существует последних положений, но все они предпоследние”. Тут, в “Еве”, намеренный уход от приблизившейся открытости.

Эта поэтесса была Надя Вербино де Таненбаум, которая приезжала к нему по поручению Сюзанны Сока, издававшей в Монтевидео в своем журнале “La Licorne” папину Автобиографию. Отец рассказывал нам, что она спрашивала его также, почему он пишет классическими размерами, которые теперь в западной литературе считаются совершенно устаревшими, так как сковывают мысль, а поиски рифмы навязывают лишние слова. Отец сказал, что пробовал vers libre в молодости и решительно отказался от него. Он считал, что славянским языкам свободный стих несвойствен, а формальная несвобода в стихотворении, напротив – напрягает мысль и слово, заставляет их быть более точными и лаконичными и не дает ложному глубокомыслию заполнять водой страницы.

Мы смотрели по телевидению кинофильм “Последний дюйм”, где несколько раз повторялась удивительная песня, которую пел женский высокий голос в сопровождении хора. Боря как раз проходил через столовую, где мы сидели и, послушав и взглянув на экран, сказал, что на него всегда с неотразимой силой действует женский сольный альт над хором. Я спросил его, не фольклорная ли это песня.

– Нет, что ты, – возразил он, – конечно, авторская, и хорошего композитора.

На титрах потом мы увидели фамилию Метека Вайнберга, мужа Талочки Михоэлс.

21 августа мы с папой были приглашены к Ивановым на Комин день рожденья. Ему исполнилось 30 лет.

Боря пришел только около 10 часов. Когда он появился в дверях, поднялся спор, где ему сесть. Его сажали в центре стола – рядом с Анной Андреевной Ахматовой, он хотел с краю, был внутренне напряжен и не соглашался на роль свадебного генерала, которую ему навязывали хозяева. В результате они с Анной Андреевной сидели друг против друга.

Анну Андреевну спросили о ее публикациях и издательских предложениях. Она сказала, что как раз недавно получила заказ от “Правды”. В то время в газету по воскресеньям вкладывалась дополнительная литературная страница, для которой и требовались ее стихи. Она послала, но “Правда” не напечатала. Анну Андреевну попросили прочесть эти стихи и она прочла:

Я к розам хочу в тот единственный сад,
Где лучшая в мире стоит из оград…

Про Летний сад, статуи и лебедей, про шествие теней прошлого, освещенных переливами перламутра.

После чтения возникло молчание, которое нарушил папочка, сказав, что если бы “Правда” напечатала это стихотворение, она должна была бы совершенно перемениться с этого дня, а литературная страница – выходить в кружевных оборках и вся розовая и т. п. Анна Андреевна обиженно промолчала, комплименты не были ею приняты и, может быть, даже задели ее.

Стали просить ее еще что-нибудь прочесть. Она выбрала “Из тайны ремесла”, но перед этим она спросила, знают ли присутствующие, что такое lime lite. Пришлось объяснять, что это театральная рампа. Мне показалось, что стихотворение обращено к папе как продолжение разговора. В чтении слышались раздраженные интонации:

И рампа торчит под ногами,
Все мертвенно, пусто, светло,
Лайм-лайта холодное пламя
Его заклеймило чело.

Потом были стихотворения “Работа”, “Муза” и что-то еще, затем Анна Андреевна попросила почитать Борю. Он сказал, что ничего не пишет сейчас и занят только перепиской. Рассказывал об огромном интересе к России во всем мире, вызванном спутником. Одна французская девочка прислала ему стихи: