«Существованья ткань сквозная…»: переписка с Евгенией Пастернак, дополненная письмами к Евгению Борисовичу Пастернаку и его воспоминаниями

Ехали по Минскому шоссе, промеж густых лесов, въезд в которые был запрещен. С шоссе сворачивали влево у памятника Зое Космодемьянской и в конце концов выезжали на старую дорогу с канавами по обе стороны. Лес был еловый с примесью берез. Попадались осиновые рощицы. Папа собирал только белые, подосиновики и подберезовики, за остальными – не нагибался. Расходились в разные стороны, аукались. Лёня давал сигнал клаксоном, приглашая поесть. Папа облюбовал себе осиновый перелесок с густой травой и набрал почти полную корзину крепких и чистых красноголовых подосиновиков.

С опушки за большим полем были видны крыши окраинных домиков Вереи. Мы собрали сотни две боровиков разного возраста и качества. Молодые потом Зинаида Николаевна сушила в духовке, а более старые вместе с лисичками и всеми прочими жарила в сметане на огромной сковороде. Грибы ели несколько дней.

Как-то вскоре, вернувшись в Переделкино после работы, я застал Зинаиду Николаевну в полной растерянности и волнении. Папочка заперся у себя наверху, не обедал и был самоубийственно мрачен. Я постучался, он меня впустил. На конторке лежали газеты, в которых в холуйски восторженных тонах сообщалось о поездке Хрущева к Шолохову, в его поместье в станице Вешенской: фотографии, текст речей. Причиной встречи было желание Хрущева убедить Шолохова переписать конец “Поднятой целины”.

– Что с тобой? – спросил я папу.

Он был чернее тучи и смотрел на меня с гневом и негодованием.

– Почему это так огорчает тебя, ведь это совершенно тебя не касается.

– Что? – почти закричал он на меня. – Глава государства едет к этому мерзавцу, чтобы уговорить его написать еще одну ложь. Какое неприличие, разнесенное на весь мир! Раньше расстреливали, лилась кровь и слезы, но публично снимать штаны было все-таки не принято.

Я рассмеялся и стал говорить ему, что именно поэтому ему нет до этого никакого дела, точно так же, как к нему не имеют отношения другие виды фиглярства и беспардонной лжи, даже на мировом уровне. Я говорил довольно долго. Отец постепенно отходил, стал успокаиваться, надел сапоги и собрался на прогулку. Мы вышли вместе. Проходя через столовую, он улыбнулся Зинаиде Николаевне и поцеловал ее. Уже темнело, когда мы подошли к трансформаторной будке, и он сказал:

– Иди домой и не беспокойся.

Потом добавил:

– Но им придется еще сильно потратиться, чтобы ему дали Нобелевскую премию.

Вскоре мы перебрались в Москву, но Зинаида Николаевна приглашала нас приезжать к ним на выходные дни.

Как-то в один из таких приездов мы оказались невольными свидетелями семейной сцены. Зинаида Николаевна, посадив папочку за стол против себя в столовой, а Лёничку со Стасиком по бокам от него, выговаривала ему свои претензии. Мы были в маленькой рояльной комнате, запертые закрытой дверью в столовую. По-видимому, причиной этого была необходимость покупки новой машины “Волги” вместо “Победы”, деньги на которую папа принес вечером, видимо, от Ольги Всеволодовны. После разговора папочка вышел серый и подавленный.

Через много лет, перебирая оставшиеся черновики и наброски пьесы “Слепая красавица”, я наткнулся на запись, сделанную в те дни и датированную 14 октября 1959 года. Выйдя тогда на лестницу террасы, отец увидел “бело-черную картину октябрьского вечера, танцующий снег. Катя<тся> холодные несущиеся облака, луна <…>. Взмолился, быстрый монолог из коротких фраз: «И это тот человек, ради которого я пожертвовал…»[398]”. Желая передать своей героине графине Елене Артемьевне то состояние униженности и тоски, которое им владело, он хотел, чтобы она выглянула в окно, произнося “короткие реплики быстрого монолога”.

На этих днях ему пришлось оставить работу над пьесой и гнать перевод Кальдерона, который он окончил 5 ноября.

Снова вернувшись к пьесе, он передвинул начало действия в середину и стал писать пролог, относящийся к 40-м годам. Вскоре было найдено название – “Слепая красавица”. Оно объяснялось судьбой крепостной девушки, ослепшей от осколков и пыли гипсовой головы, разбитой выстрелом. С другой стороны, – как рассказывал нам папа, этот образ возник по аналогии со “спящей родиной – красавицей” у символистов, у Андрея Белого и Блока из “Возмездия”.

На Рождество папа получил такое количество открыток с поздравлениями, что увешал ими все стены своего кабинета. Он радовался, показывая их нам и объясняя, что на какой изображено и откуда она получена. Главным образом это были репродукции старых мастеров.

Периодически отношения с Ольгой Всеволодовной создавали отцу мучительные ситуации, особенно в те моменты, когда, по ее словам, она ставила вопрос ребром и требовала легализации их отношений. Ей казалось, что Борино имя защитит ее от ареста. Уступая ей, папочка достаточно открыто афишировал свою “двойную жизнь” и называл ее Ларой своего романа.

Как-то, наткнувшись на эти слова в какой-то публикации, принесенной доброхотами, Зинаида Николаевна затеяла разговор с папочкой:

– Как же так, Боря, ведь ты всегда говорил мне, что Лара это я. И Комаровский – мой первый роман, мое глаженье, мое хозяйство.