«Существованья ткань сквозная…»: переписка с Евгенией Пастернак, дополненная письмами к Евгению Борисовичу Пастернаку и его воспоминаниями

В тот день папа сказал нам также, что хочет, чтобы его архив, за исключением начатой “Слепой красавицы”, продолжение которой лежало у него в папке в рояльной комнате, был уничтожен. Он говорил, что у него в ящиках стола, кроме чистой бумаги и некоторого запаса хорошей бечевки, нет ничего ценного, и просил Зинаиду Николаевну позвать для уничтожения его бумаг Костю Богатырева и Кому Иванова. Он объяснял это тем, что нам с Лёнечкой это будет слишком больно, а чужим мальчикам – все равно, и они сделают с легкостью. Вероятно, он помнил, как плохо я в свое время выполнил подобное поручение. Но Зинаида Николаевна, по его словам, наотрез отказалась звать Кому и Костю. Более того, она после этого ни того, ни другого просто не хотела к нему пускать.

В этом сказывалось папино желание, многократно высказывавшееся нам ранее, уберечь нас с Лёнечкой от участия в его жизни как от несвободы и тяжести, взятых на себя добровольно, но приносящих только огорчения. По его представлению, занимаясь его делами, мы обречем себя на вторичность, чего он сам всю жизнь всеми силами старался избегать. Начало этого лежит в подкупающей легкости вторичного, а в перспективе получается отказ от необходимых для подлинной и первичной работы усилий и труда.

Лёнечка, следуя папиному желанию, сумел избежать этого, а я волею судьбы встал на этот путь, пожиная на нем и радость душевной близости с отцом, и оскорбления, с этим сопряженные.

Папино состояние резко ухудшилось 6–9 мая. Я возил к нему кардиолога Татьяну Ивановну Бибикову и через день – клинициста широкого профиля Нину Максимовну Кончаловскую. Они отмечали у него сильную стенокардию. Начиная с 8 мая он не вставал с постели. Было установлено круглосуточное дежурство врача и сестер из литфондовской поликлиники. Кардиограмма показала инфаркт. Я ездил в Переделкино почти каждый день. Когда зашла речь о его госпитализации и приехала машина “Скорой помощи”, чтобы везти его в Первую градскую больницу, папа вызвал меня к себе и резко сказал, что он категорически отказывается ехать в больницу.

– Ты знаешь, в чьи руки я там попаду. Я этого не хочу.

Зинаида Николаевна завернула машину обратно.

Ответственность теперь целиком ложилась на наши плечи, а папино состояние ухудшалось с каждым днем. Появились признаки внутреннего кровотечения. По просьбе Зинаиды Николаевны в Переделкино переехал Шура. Он предлагал папочке позвать к нему Ольгу Всеволодовну – по первому требованию. Зинаида Николаевна согласна была уйти на это время из дома. Но отец каждый раз отказывался, говоря, что не хочет ее видеть. Он писал и посылал ей каждый день записки, уверяя ее в том, что ему действительно плохо и он правда не может с нею увидеться. Не хочу гадать, что это все значило, это полностью на совести Ольги Всеволодовны. Она звонила мне по телефону, и ее расспросы поражали наивностью и совершенным непониманием того, что происходит в действительности. Несмотря на сведения, регулярно получаемые от медсестер, которых папа посылал к ней с записками, ей казалось, что все это – только предлог, чтобы не встречаться с ней. В ее интонации слышалась обида на него. Но в то время я совершенно не думал об этом, тем более что в своем последнем разговоре со мной папочка вменил мне полное безучастие по отношению к ней и тому, что ее касается.

Диагнозы врачей все время менялись. Миша Поливанов с Еленой Ефимовной Тагер привезли папе кислородную палатку.

По совету Нины Кончаловской я привез к папе прекрасного кардиолога профессора Виталия Григорьевича Попова, который сразу заметил сходство картины заболевания с раком легкого и метастазом в сердце. Это нас всех очень напугало, но когда вечером Нина Максимовна позвонила ему, он сказал, что это не диагноз, а только предположение, не подкрепленное исследованиями, и он не может на этом настаивать.

Началось катастрофическое падение гемоглобина, встала необходимость переливания крови. Привезли рентгеновскую установку. Попов и Кассирский подтвердили диагноз рака левого легкого с метастазом в сердце. Это было 26 мая.

Несмотря на тяжелое самочувствие и мучительные боли, папа мужественно и с неугасающим интересом относился ко всему происходящему. Он с пониманием и по существу разговаривал с врачами, которые старались скрыть от него серьезность его положения, и он позволял им обманывать себя и поддавался их уверениям, что ему станет легче после переливания крови, шутил с сестрами. Живая непосредственность характера не оставляла его до последних дней. Ему было трудно отказаться от общения с людьми, но нас предупредили, что разговоры и волнения вредны, и мы отказывали ему в неослабном желании делиться своими наблюдениями и мыслями. Теперь, когда я знаю, что все предосторожности были излишни и он был обречен, особенно больно вспоминать об этом лишении.