Sustenance (ЛП)

Торфинн, конечно, ей очень помогал. Эти два волшебника были лучшими друзьями, хотя уже несколько лет не виделись лично, находясь под домашним арестом. Торфинн начал подсказывать Гермионе, как расположить к себе строптивого волшебника.

— Антонин! — бодро звала она, входя в дверь — после первой недели он дал ей ключ, чтобы она не беспокоила его, как он выразился, «своим дьявольским стуком».

— Я принесла тебе водки! Русский стандарт? Я не знала, какую именно ты предпочитаешь!

— Антонин! Я принесла тебе проигрыватель! Я нашла все старые виниловые пластинки Led Zeppelin в маггловском магазине грампластинок. Лично мне больше всего нравится альбом II, а ты любишь Physical Graffiti?

— Антонин! Я принесла тебе какой-то… русский медовый торт? Медовик?

— Антонин! Я принесла тебе книги! Я нашла в продаже всю серию шпионских романов Яна Флеминга, русскую кулинарную книгу и несколько свежих изданий по колдовству из Флориш и Блоттс.

Именно книги в конечном итоге сломили его.

Как ребенок рождественским утром, не в силах больше сохранять суровую дистанцию, Долохов выбежал из спальни с радостным возгласом и схватил все книги, которые смог унести своими длинными руками. Гермиона согнулась пополам от смеха. Позже, в ночь, когда Гермиона застала Антонина с широко раскрытыми малиновыми глазами за чтением «Шпиона, который меня любил»{?}[(англ. The Spy Who Loved Me) — девятый роман Яна Флеминга о Джеймсе Бонде.], она узнала, что вампир все еще может краснеть.

Гермиона обратила внимание, что, наконец, Долохов снова смотрит ей в глаза.

— Spasibo, solnyshko, — пробормотал он.

Она знала, что значит «spasibo», но он не стал объяснять, что значит «solnyshko».

Были и другие вещи, которые он не хотел ей объяснять.

<> <> <> <> <>

С каждым вечером после этого случая он таял, как сосулька весной.

Вдвоем они обсуждали вопросы, предлагаемые анкетой Министерства, время от времени вступая в академические споры. Долохов настаивал, что некоторые детали в отчетах о Пожирателях смерти были ошибочны, или что отдельные гипотезы Гермионы о природе самой магии были неверны. Во время таких споров она, снисходительно ухмыляясь, делала самые подробные записи. В конце концов, это была ее работа — обменивать флаконы с кровью на информацию.

Иногда они сидели в плетеных креслах-качалках и вместе слушали проигрыватель.

Они разговаривали о годах, проведенных в Хогвартсе. Антонин, наконец, начинал открываться ей после того, как Гермиона поведала ему о своих приключениях во время учебы, в том числе о дополнительном годе, на который она вернулась после войны, чтобы закончить обучение, несмотря на настойчивые утверждения Рона, что это пустая трата времени.

Иногда они, совершенно умиротворенные, просто сидели вместе и читали при свечах и одинокой тусклой лампочке в потолочном светильнике, слушая стук ночного дождя в оконные стекла.

По прошествии двух месяцев Антонин время от времени читал ей или просил, чтобы она почитала ему.

— Сегодня у меня глаза болят, solnyshko. Не могла бы ты… оказать любезность… почитать для меня?

Она никогда не встречала в книгах упоминания того, что у вампиров могут болеть глаза. Но та ее часть, которая любила сложные загадки, задавалась вопросом, не являлось ли это побочным эффектом истощения его магии. У Долохова не было других жалоб относительно своего состояния, за исключением этих случаев, когда он просил ее почитать.

Любопытно, что на самом деле его вампирские глаза работали довольно хорошо и подмечали мельчайшие детали. «У тебя кошачья шерсть застряла в ресницах, ведьмочка, — говорил он с усмешкой в те ночи, когда она приходила к нему сразу после Торфинна; или: — Откуда у тебя этот крошечный шрам над ключицей? Кто-то причинил тебе вред?» Поэтому Гермиона была озадачена отговоркой про глаза, но не хотела тешить себя надеждами и допускать возможность, что Долохов находил звук ее голоса… приятным.

Когда она читала — как правило это были шпионские романы — Антонин лежал раскинувшись на старой кушетке, а Гермиона украдкой поглядывала на его длинные расслабленные конечности, воображая, каково это — попасть в плен его объятий. Когда читал он, звук его голоса окутывал ее, как ледяной горный водопад, который вовек не хотелось покидать.

Долохов по-прежнему избегал прикосновений, но каждый раз, провожая Гермиону, смотрел на нее все дольше и дольше, словно хотел наклониться вперед и обнять, коснуться руки, но вместо этого отступал назад и низким голосом прощался: «do skorogo». Гермиона с тоской вспоминала ту первую ночь, когда он держал ее прядь волос и смотрел с отчаянным желанием. В своей одинокой квартире после визитов к нему, пока ее рука блуждала под трусиками, Гермиона мечтала узнать, как будут ощущаться прикосновения его кожи на ее теле.