Сувенир

— Нет. Грузчиком.

— Ну вот. Заживешь, как человек. Подкопишь, станешь — как это сейчас называется? — индиавтором. Что скажешь?

— Ничего. Не смогу я.

— Почему же? Ты — человек образованный, приятный. Особенно, если помыть. Все сможешь, было бы желание.

— Именно желания у меня и нет, — злобно ответил Ивлев, сверля Виктора Николаевича болезненным взглядом. — Не хочу с людьми, понимаешь? Каждый человек, разговор, даже короткий, сбивает с мысли. И копить не могу.

— Во как! Талант должен быть одиноким и голодным, значит?

— Может и так.

— Бред! — вскричал разозленный Андрюхин. Он подскочил с кресла, вмиг растеряв всю степенность. — Вранье и пошлость. Я тебе вот что скажу… Нет, лучше пусть классик скажет за меня.

Виктор Николаевич распахнул книжный шкаф из красного дерева, и его белые опрятные пальцы побежали по корешкам книг.

— Сейчас, сейчас.

Высвобожденный из тесного пестрого ряда томик в потертой обложке делили натрое две кожаные закладки. Андрюхин распахнул книгу на одной из них и стал читать с жаром, краснея от обуревавших его чувств.

— «До чего же унизительно вечно думать о том, как прожить! Мне противны люди, которые презирают деньги. Это либо лицемеры, либо дураки. Деньги — это шестое чувство, без него вы не можете как следует пользоваться остальными пятью. Не имея приличного заработка, вы лишены половины того, что дает жизнь. Единственное, чего нельзя себе позволять, — это тратить больше, чем зарабатываешь. Люди говорят, будто нужда — это шпора, которая подгоняет художника. Тот, кто так говорит, никогда не чувствовал, как острое железо впивается в тело. Он не знает, как нужда растлевает душу. Она подвергает бесчисленным унижениям, подрезает крылья, как язва въедается в сердце. Не нужно богатства, но дайте же человеку столько, чтобы он мог сохранить свое достоинство, творить без помехи, быть щедрым, великодушным и независимым». *

Дочитав, Андрюхин бросил книгу на стол так, что обе закладки вылетели, и страницы, наконец, замкнулись в молчании.

Что ж ты, Витя, щедрый, великодушный и независимый, не творишь тогда? — желчно спросил Ивлев.

Повисла тишина. Только напольные часы нагло цокали зубами-стрелками, поедая время.

— Не знаю, Юра. Я пытался, но ничего стоящего не выходит. Не знаю, в чем рецепт.

— Да нет его, рецепта, Витя. И бедность, и богатство одинаково мешают. Если ты бедный, и все двери для тебя закрыты, то мучаешься вопросом «что сделать, чтобы писать?». Если богатый — не можешь выбрать, что не сделать, чтобы писать. А твое «достаточно» или «в меру» вовсе миф. Каждому со стороны «достаточному» все равно не хватает. Так что и эти, считай, бедные. Наверное, это вопрос не одного глобального выбора, но постоянного, ежедневного, понимаешь?

— Понимаю, Юра.

Андрюхин встал, показывая, что хочет окончить разговор.

— Понимаю, но твоим Энгельсом не буду. Не могу.

Ивлев тоже встал.

— Что ж, на нет и суда нет.

Он пошарил в кармане брюк, выудил маленькую флешку и протянул собеседнику.

— Будет желание — почитай. Не капитал, конечно, но хоть отвлечешься от своих закупок и переговоров.

— А по вам и не скажешь, что друг, — снова обратилась к Ивлеву женщина-лампа.

В другой ситуации подобная бестактность вывела бы Юру из себя, но материнская забота этой женщины о его тарелке усыпила самолюбие.

— Давний. В университете вместе учились, — пояснил он.

— Тогда все ясно, — она оперлась локтями о стол, положив грудь на золоченую скатерть. — Плохо, конечно, что Виктор Николаевич умер.

— Полагаю, он бы с вами согласился, — пошутил Юра, но благотворительница не заметила и продолжала. — Весь наш фонд на нем держался. А к этому Джаннику не подступиться. Буржуй!

Она смешно надула щеки и выпучила глаза. Так, видимо, по ее соображению должен выглядеть настоящий буржуй.

— Слушайте, у вас, случайно, пакета нет?

— Нет.

Дамочка обернулась по сторонам, затем принялась рыться в своей маленькой лакированной сумочке. В одном из боковых карманов она нашла, наконец, пакетик-маечку, снова обернулась и принялась проворно складывать в него сырную и мясную нарезку.

— Что вы делаете? — спросил удивленный Юра.

— А то вы не видите? — прошептала барышня. — За нашим столиком больше никого нет. Что же, всему этому добру пропадать, что ли? Я девочкам из фонда понесу. Пусть помянут Виктора Николаевича.

Когда пакетик наполнился, а блюда с сухой закуской опустели, к столику подошел молодой господин в шикарном черном костюме. Он бросил равнодушный взгляд на пакетик, потом заговорил с сильным акцентом.

— Мадам, вы — Клещенко Галина Ивановна?

— Я… да, — сконфуженно согласилась женщина-лампа.

— А вы — Ивлев Юрий Михайлович?

— Николаевич, — поправил Ивлев, краснея, будто пакетик-маечка был его идеей.

— Меня зовут Джанник Андрюхин. Прошу вас оба пройти в мой кабинет.