Свадебный бунт

И, вероятно, кой-кто в передних рядах прибежал к кремлю не с пустыми руками. Зазвенели бердыши, застучали топоры, завязалась драка оружием. Если бы было светло, то теперь в самых кремлевских воротах засверкали бы и заблестели эти бердыши, топоры и ножи. Несчастный Палаузов и горсть караульных солдат защищались упорно и отчаянно, но быстро и легко перебитые повалились все по очереди на землю. Скоро трупы были уже передавлены и перетоптаны серой волной, хлынувшей чрез них и ворвавшейся в кремль, по сорванным и разбитым Пречистенским воротам. Первая капля крови опьянила пуще целых ведер выпитого вина.

— Подавай немцев! — гремела уже остервенившаяся толпа, врываясь в кремль.

Но впереди еще громче кричал голос уже совсем другое слово:

— Подавай воеводу! Подавай мучителей!

И задние ряды повторяли с тем же остервенением:

— Подавай мучителя! Воеводова немца давай! Кровопивцу Тютьку подавай!

Когда Пречистенские ворота были сорваны и не очень большая толпа ворвалась в кремль, то сразу, мгновенно стала расти и быстро превратилась в бушующее море. Всех, что прибежали ради любопытства поглазеть и позевать, теперь нежданно негаданно взмыло и, подхватив, тоже понесло в волнах серого гудящего моря людского. Изредка еще выкрикивали отдельные голоса:

— Подавай немцев!

Но все это море, казалось, забыло или не знало этого первого возгласа. Коноводы искали и требовали.

— Воеводу! Воеводу!

— Мучителей всех! Гонителей веры истинной!

Дом воеводского правления был давно окружен. Сотни две, но не пьяных, а вполне трезвых людей, рвались через сломанные и разбитые двери внутрь дома воеводы. Скоро все горницы были обшарены, все переломано и перебито, несколько стрельцов и один калмычонок исколочены в мертвую. Всей Астрахани известный поддьяк Копылов, связанный веревками по рукам, уже был вытащен на крыльцо под стражей двух стрельцов из своих.

Один из бунтовщиков, стрелец Быков, кричал связанному, дрожащему и на смерть перепуганному Копылову:

— Что, брат! На моей улице праздник. Я у тебя теперь все косточки перещупаю, все жилки повытяну, всю кожу сниму.

Бегающий и шумящий люд искал и уже злобно требовал Ржевского. Но трусливый и опасливый Тимофей Иванович уже давно выбежал из дому и при первых криках в Пречистенских воротах спрятался в такое место, где бы его, по крайней мере, до утра никто не мог найти.

— Несчастненьких, братцы, заключенных забыли, — крикнул появившийся на крыльце Лучка. — Пойдем, рассудим виноватых, отворим яму и всех от вин очистим сразу. Они за нас все будут. Кто хошь, — за мной! Из ямы несчастных выпускать!

— В яму, в яму! — рявкнуло несколько голосов.

Лучка спрыгнул с крыльца и пустился к хорошо знакомой ему двери того ада кромешного, в котором он еще недавно сидел.

Не сразу подалась железная дверь, отделявшая заключенных от улицы. Но у толпы уже давно появились и дубины, и ломы, и топоры. Загудела железная дверь на весь кремль, но долго не хотела уступать. Кирпичи, в которых глубоко засели петли, уступили вместо нее. Железная дверь гулко, тяжело бухнулась, и ринувшаяся толпа начала орудовать в полной тьме.

— Не налезай! Что лезете! — кричали отсюда.

— Пришли освобождать, а сами пуще двери заперли.

— Уходи! Пропусти! Задавили!

— Сами вылезем! Ну вас, к дьяволу! — заорал Шелудяк.

И тут в первый и последний раз за всю ночь не было злобы, не было пролито крови, а все обошлось только смехом и прибаутками. Большая половина преступников, острожников, вылезла и присоединилась к бушующей толпе. В числе первых был, конечно, и грозный Шелудяк. Выскочив, он прямо бросился отыскивать коновода всего дела, Якова Носова, чтобы стать около него помощником.

Остальную часть заключенных пришлось ощупью в темноте вытаскивать на руках из ямы на улицу. К числе прочих освободители вынесли и трупы двух острожников, умерших еще накануне.

И скоро подвалы судной избы, именуемые ямой, представляли диковинный вид, подобного которому не бывало уже давним-давно. Яма была пуста, ни единого несчастненького не было в ней.

Пока бунтовщики расправлялись в доме воеводы и в яме, на соборной кремлевской колокольне раздался набат.

— Молодец Беседин! — отозвался посадский Носов в ответ на гулкий звон, гудящий среди ночи.

Всегда мрачный и угрюмый Грох теперь сиял довольством и счастием и будто вырос на полголовы.

— Вали, ребята, на архиерейский двор, там, поди, воевода.

— Не уйдет он от нас!

Скоро архиерейский двор и дом тоже были окружены.

Старик архиерей тоже не оказался на лицо или спрятался не хуже воеводы. Но за то здесь нашелся другой, кого и не искали, о котором позабыли на время. Толпа нашла прибежавшего сюда ради спасения полковника Пожарского и нескольких офицеров.

— Хватай, тащи их на улицу!

— Тащи! Рассудим мучителей! — командовал кто-то.

Через полчаса Пожарский и семь человек офицеров уже были на площади, окруженные дикой, злобно грохочущей толпой. Передние творили суд и расправу, допрашивали офицеров. Крики, вопросы и возгласы перемешивались с ругательствами.

— Зачем ты велел бороды обрить?

— Зачем приказывал матушку Россию на четыре части раздрать?