Свет души

Тем не менее я уже повзрослела и научилась кое-что подмечать. Например, с того времени, как мы поселились на новом месте, мои настоящие родители, казалось, начисто забыли о моем существовании — они не только не приезжали навещать свою дочку, но и гостинцев не присылали. Прежде Адиа частенько ходила в гости и всегда брала меня с собой. Теперь она в гости не ходила, и я, вернувшись домой, должна была все время сидеть в юрте. О том, чтобы мне пойти на улицу поиграть с другими ребятишками, не могло быть и речи. К нам тоже почти никто не ходил, и жизнь сделалась совсем скучной. Наш огромный рыжий пес то ли тосковал на новом месте, то ли старость наступила, только он целыми днями выл, лежа у юрты, и вскоре сдох. «Бедная собака! — со слезами на глазах повторяла тетка. — Она была получше иных людей. Столько лет служила нам верой и правдой, ни одной души к дому не подпускала». Я же особенно не горевала — ведь пес меня не признавал и при случае норовил цапнуть.

Вскоре приемный отец принес откуда-то черного щенка с белой грудью. Я всячески старалась завоевать его расположение, чтобы не получилось, как с рыжим псом. Приносила ему миску с едой, наливала воды, стараясь всякий раз ласково погладить его по жесткой черной шерсти. Я бы и на цепь его сажала, да тетка все твердила, что щенок меня искусает. Через несколько месяцев он превратился в огромного сильного пса, но привычки у него были точь-в-точь как у рыжего, — никого близко не подпускал. Однажды, когда я вернулась домой из школы, пес, гремя цепью, бросился ко мне. Может, он и не хотел меня укусить, но я с перепугу закричала не своим голосом.

«Чего ты кричишь, глупая? Собака же привязана!» — напустилась на меня выбежавшая из юрты тетка. У нее частенько бывало недоброе лицо, но на этот раз оно почему-то показалось мне особенно злым, и я долго не могла успокоиться. Может быть, именно тогда я отчетливо поняла, что приемные родители меня не любят, а главное — что я не люблю их, а это было уже совсем плохо.

С того дня я перестала ухаживать за собакой и, когда поблизости никого не было, украдкой грозила ей пальцем. Теперь у нас с ней дружбы быть не могло.

Я училась уже в седьмом классе. Однажды в воскресенье я залежалась в постели позже обычного. Родители уже встали и кормили своего приемного сына. Мне вставать не хотелось, и я продолжала лежать, укутавшись одеялом и делая вид, будто сплю. Вдруг скрипнула дверь, и вскоре я услышала знакомый женский голос — оказывается, пришла соседка.

«А ты, милая, очень хорошо выглядишь, — сказала она, обращаясь к матери. — Видать, детки тебе на пользу. Тебе больше двадцати пяти и не дашь. Я же после второго ребенка в старуху превратилась».

Адиа громко вздохнула:

«Это я с виду такая. А вот после рождения сына врачи сказали, что детей у меня больше быть не может. Да и роды у меня тяжелые были, я поскользнулась и упала, вот и родила преждевременно».

Мне было противно слушать притворно жалобный голос тетки, я чуть было не фыркнула от отвращения, но все-таки кое-как сдержалась. Однако и тогда я не могла понять всего.

Однажды мы с теткой были дома одни — приемный отец почему-то не пришел обедать. И вдруг тетка необычно ласково сказала:

«Подойди ко мне, дочка».

Этот тон поразил меня больше, чем любая ругань, к которой я уже привыкла. Я подошла.

«Подержи братишку на руках». Она наклонилась над коляской, взяла мальчика и дала его мне.

«Смотри, дочка, если кто спросит тебя о малыше, говори, что его родила я. Ни в коем случае не проболтайся, что он приемный».

«Ладно!»

Когда мальчик заговорил, она приучила его на вопрос, чей он, отвечать — «мамин». Тетка радовалась, слушая его лепет, а я ужасно злилась. Однажды, когда мы с малышом были одни, я спросила его:

«Чей ты?»

«Мамин!» — ответил он.

«Вовсе нет!»

«Нет, мамин!» — настаивал братишка.

«Нет!» — сердито отрицала я. И тогда он заревел. Откуда ни возьмись появилась разъяренная тетка.

«Правду говорят, как ни корми телка, а в упряжке ходить не приучишь! Что ты тут внушаешь маленькому? Я все слышала! Посмей еще раз только рот открыть, я тебя вышвырну на улицу! Будешь тогда подыхать от голода, как последняя собака». Она подскочила ко мне и стала меня бить. Меня словно огнем обожгло, но я не заплакала.

«Глядите, и слезинки не проронила!» — крикнула она, задыхаясь от злости, и разочарование, сквозившее в ее голосе, вознаградило меня за боль.

Лицо и тело у меня оказались в синяках, три дня я не ходила в школу. Училась я уже в восьмом классе, и пропуск уроков отразился на моей успеваемости. С того дня приемные родители стали чрезмерно строгими со мной. Больше мне не позволяли возиться с мальчиком, даже свободно расхаживать по юрте я не имела права, могла сидеть лишь на определенном месте. Кроме того, на меня возложили обязанность — ездить в лес за дровами, а потом пилить их и колоть. Прежде для этого нанимали специального человека. Придешь, бывало, из школы и берешься за дрова, а времени для уроков совсем не оставалось. Я исхудала, одежда моя давно износилась, а приемные родители этого даже не замечали.