Свет грядущих дней

Молодежь устраивала памятные вечера прямо в поле, они пели о свободе, делились воспоминаниями и откровенно осуждали фашизм. «Сотни людей присоединялись к нам каждую неделю на шабат, – писала Хайка, – они искали у нас глоток свежего воздуха, лоскут зеленой травы»[307]. Ферма, где «кастрюли на стенах сверкали, как будто специально начищенные к празднику»[308], была местом их обновления, размышлений и возрождения.

К осени 1941 года деятельность бендзинского «Юного стража» была в самом разгаре, и Хайка являлась признанной «матерью этого семейства».

* * *

А потом, однажды ночью – облава[309]. Вечер накануне был ужасным. Никто не спал, в том числе и Хайка. Все ждали прихода военных, которые схватят и увезут их в трудовые лагеря с ужасными условиями жизни и повальными болезнями. Именно это и случилось той ночью. Она надеялась, что они минуют ее дом, но – увы! Они молотили в ворота, готовые разорвать коменданта на куски за то, что долго не открывает. Она надеялась, что они пропустят ее квартиру, но вот они уже внутри, обыскивают каждый уголок.

– Одевайся, – приказали Хайке. Ее мать рыдала, умоляя нацистов не забирать дочь.

– Молчи! – кричала ей Хайка. – Не смей просить их и унижаться перед ними! Я ухожу. Всего хорошего.

На улице стояла непроглядная тьма, Хайка с трудом различала колонну – только женщины. Послышался скрежет открывающихся ворот. Немцы построили их в две шеренги и препроводили в огромное здание муниципальной школы. Там уже было очень много девушек, тысячи две.

Хайка сразу же стала озираться в поисках подруг. Лия, Насия, Дора, Хеля – все были здесь. Поскольку их разместили на втором этаже, она соображала, не прыгнуть ли в окно, но, выглянув наружу, увидела, что двор оцеплен.

Утром должны были состояться сортировка и депортация. Но пока Хайка с подругами решили попробовать как-то справиться с творившимся вокруг хаосом. Гвалт стоял, как на базарной площади, и теснота такая, что девушки едва не соприкасались лицами. Море голов, рыдания, визги, истерический смех, приступы удушья от страха.

Лия Пейсахсон принялась за дело. Эта сильная, стройная коллега Хайки по «Юному стражу» всегда вставала первой, в пять утра, готовая сеять, пахать, водить трактор, – и подбадривала других: «Подъем, лодыри!» Теперь Лия побежала из комнаты в комнату. Она искала знакомых и попутно распахивала окна, чтобы девушки не задохнулись. Безудержно кричали дети. С помощью Насии она собрала их всех в один угол[310], расчесала им волосы и дала хлеба. «Не плачьте, – увещевала девочек Лия, – они не сто́ят ваших слез. Не унижайтесь! Никуда они вас не отправят, вы слишком маленькие». Насия была уверена, что нацисты проверят у всех год рождения и отпустят детей.

Утром началась сортировка. Каждая женщина предъявляла немецкому уполномоченному свой рабочий сертификат. Девушек, работавших на военных заводах, отпускали.

Хотя Лия была одной из первых, кого отпустили, она не ушла, ждала поблизости, у всех выходивших забирала рабочие удостоверения и отсылала их обратно в здание тем, у кого нужных документов не было. Она пробыла там до самого конца, «хлопоча», рассказывала Хайка, и дав возможность спастись большому количеству девушек.

Закончив сортировку, немцы увидели, что недобрали свою квоту, и стали прочесывать улицы, хватая всех женщин, попадавшихся им на глаза. Лия оказалась в их числе. Теперь у нее самой не было нужных документов. Ее отправили прямиком в автофургон!

Лию, первой из их группы, забрали в трудовой лагерь. «Нам ее ужасно недоставало, – рассказывала Хайка. – Мы были так тесно с ней связаны».

Лия писала из лагеря, рассказывала о голоде, побоях, которым подвергались даже женщины. «Я скучаю по вам, – признавалась она и заверяла: – Со мной все в порядке». Полдня она работала на кухне, полдня – в лазарете. Даже под бдительным оком нацистов она умудрялась проносить хлеб для узников, у которых были пепельно-серые лица умирающих. Она считала, что широкоплечие, сильные мужчины не пострадают от того, что их порция немного уменьшится, а тем бледным юношам, только что из ешивы, которые не могут есть некошерное мясо, помощь необходима. Где она берет еду? – недоумевала Хайка. Как она раздает ее так, чтобы немцы не увидели? «Это одному богу было известно», – писала она. Работать санитаркой было трудно, но Лия знала, что должна продолжать, потому что она нужна стольким людям, даже несмотря на то, что вполне могла сама в конце концов угодить в тюрьму.

На кухне было не легче. Женщины-кухарки брали взятки, принимали подарки, крали и выделяли бо́льшие порции своим. Лия пыталась взывать к их совести, увещевать, читать нравоучения: «Так дальше продолжаться не может».

«Лия, – писала ей Хайка, – ты не одна в своей борьбе. Такую же борьбу ведут Рахель в Гутан-Брике, Сара в Маркштадте и Гуте в Клатандорфе»[311]. Еврейки из Бендзина были везде, они проносили контрабанду, крали – спасали.

* * *