Свет грядущих дней

Может, потому, что они чувствовали себя уютнее, чем мужчины, в польской среде, или потому, что женщин с детства учили сопереживать, подстраиваться, улавливать невербальные сигналы, у евреек была сильно развита интуиция[442]. Эти женские качества наряду с хорошей памятью помогали им угадывать побуждения других людей. Этот человек надежный контакт или нацистский коллаборационист? Не может ли этот поляк меня выдать? Неизбежен ли обыск? Можно ли подкупить этого часового? Не слишком ли внимательно она на меня смотрит?

Благодаря обучению, которое они прошли в своих молодежных движениях, женщины были отлично подготовлены к такой работе. Они усвоили основные принципы: самоанализ, независимость, коллективное сознание и преодоление искушений[443]. Они умели быть несгибаемыми и не поддаваться импульсам, естественным для юношеского возраста. Однажды в поезде[444] Тося, изображавшая деревенскую девушку, заметила привлекательного мужчину, и ей вдруг захотелось, чтобы он обратил на нее внимание. Она стала флиртовать с ним, и он пригласил ее к себе домой, в свой особняк. Тосе так захотелось рискнуть всем ради хотя бы одного дня нормальной жизни и удовольствия, что ей пришлось собрать все силы, чтобы отказаться.

У кашариотов были фальшивые документы, фальшивые биографии, фальшивые цели, фальшивые волосы, фальшивые имена и – что так же важно – фальшивые улыбки. Нельзя было расхаживать с печальным лицом – мгновенно вычислят. Девушек-курьеров учили смеяться, смеяться громко, смеяться много. Они должны были смотреть прямо, впитывать в себя окружающее, притворяться легкомысленными, будто их родителей, братьев и сестер вовсе не замучили до смерти, будто они не умирают от голода и не несут в банке джема мешочек пуль. Им даже приходилось радостно участвовать в антисемитских разговорах попутчиков в поездах. Было нелегко, писала Густа Давидсон, «изображать беззаботность, утопая в горестных мыслях… это выматывало до предела»[445]. Хася Бельская описывала, как приходилось подавлять естественные проявления чувств: «Мы не могли плакать по-настоящему, испытывать боль по-настоящему или выказывать подлинные чувства. Мы были актерами в спектакле, не имевшем антрактов, даже минутных – беспрерывное представление на сцене без подмостков. Актрисы без передышки»[446].

Поскольку кашариоты постоянно выходили из гетто и возвращались, они были первоочередными мишенями для шмальцовников[447]. Они даже носили с собой деньги, специально предназначенные для вымогателей. Однажды, выходя из Варшавского гетто со спрятанными документами и деньгами, Хайка Гроссман заметила, что за ней следит такой шмальцовник, и начала громко кричать, ругаться и грозить, что сдаст его в гестапо. Владка Мид тоже пользовалась наступательной стратегией[448]: она отзывала шантажиста в сторону (чтобы не устраивать сцену на виду у всех), предупреждала, что собирается донести на него, и спокойно направлялась в сторону нацистского постового, пока шантажист не убегал в испуге.

Для Густы каждая минута пребывания за пределами гетто была сплошным кошмаром, «каждый шаг по ту сторону колючей проволоки ощущался так, словно идешь через простреливаемое пулями пространство… каждая улица была непроходимыми джунглями, которые нужно было расчищать с помощью мачете»[449].

Тем не менее, много девушек-связных прошло через эти джунгли до нее.

Настала и очередь Рени.

Глава 14 Внутри гестапо

Бэля

Май 1943 года

Реня знала, что одной из самых успешных и дерзких связных была девушка из «Свободы» Бэля Хазан[450], раньше работавшая на востоке. Бэля и ее сообразительные, ловкие, сугубо «арийского» вида «коллеги» были легендой, им поручали самые трудные задания.

В соответствии с именем, Бэля была красавицей блондинкой. В соответствии с фамилией, ее отец был хазаном[451] в маленьком, почти сплошь еврейском городе на юго-востоке Польши; семья жила в темной комнате полуподвального этажа синагоги. Отец умер, когда Бэле было шесть лет, и мать в одиночку растила шестерых детей, она учила их не рассчитывать на подаяние или жалость, а полагаться только на себя и не ронять гордости. Мать Бэли была уважаемым в общине человеком; не имея образования, но отличаясь житейской мудростью и опытом, она сделала все, чтобы ее дети получили то, чего не смогла получить сама, и отправила их в еврейскую школу, отказавшись от финансовой помощи и посещая все школьные мероприятия, даже если для этого ей приходилось закрывать свой магазин. Она каждый вечер стирала их одежду, чтобы наутро они выглядели такими же опрятными, как богатые дети. Когда Бэля окончила школу, она нашла для нее место частной учительницы и всячески поддерживала ее посылками с едой и письмами, исполненными «материнской любви и нежности».