Свет и тени (ЛП)

В этом отношении мерилом являются внешние формы. Неверно или недостаточно верно утверждать, что Людовик Святой носил одежду своего времени, а Людовик XIV, mutatis mutandis[63]** – своего. На самом деле Людовик Святой одевался, как подобает западному христианскому королю, а Людовик XIV – как монарху скорее «цивилизованному», а не христианскому. Это слово относится, конечно, к «цивилизаторству», а не «цивилизации» в общем смысле. Внешность Людовика Святого подобна зрелой идее, она отмечает не некоторый этап развития, но его завершение – вещь стала именно тем, чем должна была стать[64]. Внешность Людовика XIV подобна не завершённой вещи, а этапу – и даже не этапу, а весьма своеобразному эпизоду. Хоть нам не составит труда серьёзно отнестись к облику не только Людовика Святого, но также фараона, китайского императора или, если на то пошло, вождя краснокожих, избежать ощущения нелепости при взгляде на знаменитые портреты Людовика XIV и Людовика XV[65] решительно невозможно[66]. Эти портреты – скорее, даже сами позы и одежда королей, столь прямолинейно и безжалостно зафиксированные художниками – должны были сочетать все возможные грани величия, несмотря на то, что некоторые из них совместить просто невозможно. Священную и будто бы бестелесную благодать христианского императора невозможно скрепить с нагим эдемским великолепием античного героя.

Людовик Святой или любой иной христианский государь тех времён мог бы встать в ряд статуй королей и королев Шартрского собора. Франциска I[67]* или Людовика XIV в виде священных статуй представить никак нельзя: нарочитая суетность первого и тщеславная мания величия второго совершенно противоположны сакральному стилю[68]. Мы не утверждаем, что все средневековые государи превосходили государей эпохи Возрождения и более поздних лет – дело не в этом. Дело состоит исключительно в поведении и наряде, соответствующих религиозным и этническим нормам, а значит, и идеалу, связывающему божественное с человеческим. Король благодаря своему центральному положению подобен понтифику, являясь не только должностным лицом, но и объектом созерцания, в смысле санскритского термина даршан. Испытать благо даршана святого означает испытать влияние всех неопределимых граней его облика, а, возможно, также и символики его облачения, что особенно важно в данном случае. Людовик Святой принадлежит к государям, которые духовно воплощают идеал, представляемый ими, так сказать, литургически. В то же время большая часть прочих средневековых государей воплощала его иным образом – что, повторимся, немаловажно с точки зрения понимания царской функции, обладающей земными и небесными смыслами.

Говоря об этом, мы прекрасно сознаём, что визуальные критерии лишены значения для «человека нашего времени», тем не менее являющегося визуалом из-за любопытства и неспособности думать или недостатка воображения вкупе с пассивностью. Другими словами, он является визуалом фактически, но не по праву. Современный мир, безнадёжно скатывающийся в неисправимое уродство, с яростью уничтожил понятие красоты и критерии форм. С нашей точки зрения это ещё один довод в пользу нашего аргумента, подобного дополняющему внешнему полюсу метафизической ортодоксии, ибо, как мы уже упоминали в другом месте, «противоположности сходятся». Для нас невозможна мысль о редукции культурных форм или форм как таковых объективно до случайностей, а субъективно до вкусов. «Красота – это блеск истины» – такова объективная реальность, которую можно осознавать или не осознавать[69].

Наполеон однажды сказал, что Людовик XVI[70] победил бы, если бы показался на коне. В этом сокрыта глубокая истина, однако можно пойти дальше и сказать, что если бы король дошёл босиком до собора Парижской Богоматери, читая молитвы, всё можно было бы спасти. С одной стороны, Людовик XVI пал невинной жертвой Людовика XIV: не испытывая личной мании величия и не ведя распутный образ жизни, он всё же оказался пленником форм, бывших как бы ярлыками этих пороков и затмевавших всё прочее. Он был скромным и чистым человеком, наряженным в пустую и упадочную роскошь, в гордящуюся своим неверием суетность. Сам этот стиль, в определённом смысле, уже буржуазен. Необходимо было развернуться и пойти назад по своим следам, вновь надев расшитую геральдическими лилиями мантию Людовика Святого, и вынести религию на улицы. Подле Людовика Святого стоял св. Фома Аквинский, подле Людовика XIV – Боссюэ[71]*. С одной стороны мы видим достигшего вершин интеллектуальности монаха, с другой – «цивилизованного» буйного оратора, охотно пользовавшимся предлогом квиетизма[72]** ради уничтожения спокойствия.