Свет очага

Враги стали объявляться и среди простых, неграмотных аульных казахов, и теперь чем сильнее шумели на собраниях, тем больше немели от страха наши дома. Совсем упал духом и мой смирный отец. По вечерам он никуда не выходил, сидел в темноте, ссутулившись, и вздрагивал при каждом звуке. Человек он маленький, ему ни до чего нет дел, и единственный грех его перед бдительностью — подвалил и разделал барашка для людей, которых теперь судили за связь с враждебной Японией. И долго во мне сквознячком погуливала тревога, поламливала что-то нежное, растущее, колеблющееся в этой душе. И даже когда отца не тронула, мимо прошла карающая рука, в груди у меня долго еще что-то вздрагивало, выходило ознобом наружу, и я, забывшись, твердила кому-то: отец мой честный человек, он, ни в чем не виноват.

Был и еще один человек, в честности которого я была твердо уверена. Это — Тулеген, отец моего одноклассника Куантая. Говорят, Шандыбай, отец Тулегена, был баем. Правда, баем он стал не по наследству, не потомственным баем, а в детстве, осиротев, попал к русским, работал у них свинопасом и каким-то образом разбогател.

В ауле рассказывали об этом так: в наших краях после праздника уразы с нетерпением ждут ночи Кадыра. Если богу будет угодно, в эту ночь тьма раскалывается надвое и на мгновение становится светло, как днем. Что успеешь пожелать в это мгновение, то и сбудется. Многие женщины просят у бога ребенка. В детстве из любопытства я тоже не раз стерегла ночь Кадыра. Но ни разу тьма так и не раскололась. А отец Тулегена в такую ночь охранял свиней своих русских хозяев. Вспыхнул свет Кадыра, и Шаныбай успел выпалить: «О боже, скота и детишек». Поэтому он и разбогател, говорили в ауле, и детей у него было немало.

Но у Тулегена, сына его, никогда не было табунов и отар. Скотина приживается у того, кто за ней крепко ухаживает. А Тулеген был не из тех, кто любит утруждать себя уходом за нею. Единственный конь, ружье-двустволка да гончая — вот и все добро. Садился он на коня, вешал на плечо ружье, брал с собой гончую и уезжал по озерам, а потом и по аулам и возвращался чуть ли не через полгода. Несчастная жена его, Батима, надеясь привязать его к дому, присмотрела ему молодую токал — младшую жену, — и все напрасно, не удержать было Тулегена в ауле. Люди, однако, одобрили этот шаг Батимы: «двум-то бабам веселее, легче».

И бродил Тулеген у степных озер, по камышовым дебрям, в степи широкой. И в наш аул частенько заезжал Тулеген. Жена дяди Сеилхана, тетя Балсулу, была его родственницей, здесь он тоже не засиживался, душа его требовала простора, свежего чистого ветра, он постоянно выезжал на охоту, брал и меня с собой — я загоняла ему дрофу.

Лицо у него было светлое, продолговатое, с редкими усишками и бороденкой. По охотничьей привычке красться и выслеживать он всегда втягивал голову в плечи, тихо смеялся, тихо, в нос несколько разговаривал.

— Доченька, ты садись на эту верблюдицу. В вашем ауле, я вижу, соскучились по мясу. Дрофа — птица простодушная. Она не убегает от верблюдов и детей, вот и гони ты их потихоньку, — говорил он мне.

Я радовалась, гордилась тем, что дядя Тулеген не мальчишек брал, а меня. Ведя верблюдицу в поводу за своим конем, он отправлялся в степь. По дороге он обычно молчал. Приблизившись к месту охоты, он придерживал коня и тихо говорил мне:

— Вот гляди, дрофа в ковыле. Нет, не там, ты вон туда смотри. Видишь? Так вот, езжай в ту сторону, только не торопись, а как увидишь, потихоньку заворачивай ее ко мне, я вон где буду сидеть.

Тулеген оставлял коня и шел пешком. Я с верблюдицы вглядывалась в ковыль, в белесье его, скользко стелющиеся по ветерку гривы. И только приблизившись, замечаю громоздкую дрофу и удивляюсь, что не увидела сразу такую огромную птицу. Я подгоняю ее к дяде Тулегену, и тот одним выстрелом укладывает ее. А какое вкусное у дроф мясо, как ему радуются в ауле! Многие из нас с нетерпением ждут Тулегена. Как не ждать, если с его приездом весь аул наедается дичи. Особенно кстати был он в ту пору, когда поголовье скота уменьшилось и на забой его налагался строжайший запрет.

— И что это за человек? — удивлялись у нас. — Совсем о себе не думает, все для людей, а? И не жаль ему ничего, просто удивление берет.

— А многого ли добиваются те, кто о себе печется, — отвечала на это бабушка Камка.

И этот самый Тулеген оказался врагом народа. Это совершенно не укладывалось в моей голове. Я надеялась, что тут допущена какая-то ошибка, вот-вот ее исправят, но его все держали в тюрьме, и никаких вестей оттуда мы не получали.