Свет тьмы. Свидетель

На дубовой полке возле письменного стола спят за тяжелой замшевой шторой книги, из которых Габриэль Дастых черпал свою хозяйскую мудрость. А сын, сидя в отцовском кресле, держит перед собой одну из них, безразлично какую, возможно — всякий раз другую. В какой-то из этих книг скрыт ответ на вопрос, почему Габриэлю Дастыху все удавалось, а у него все валится из рук. Но он нигде не может отыскать этого ответа.

Он читает, и фразы распадаются на слова, а слова теряются, брошенные своими спутниками. Они бродят по коридорам его мозга, словно в доме без окон, то и дело натыкаясь на двери, от которых у них нет ключа, и вопят от ужаса, взывая о свете, помощи, освобожденье. Слова умирают поодиночке, и мысли хозяина спотыкаются на бегу об их скелеты, высохшие мумии слов, в которые уже не вдохнуть жизни. Они беспомощно тащат их за собой, пока не потеряют где-нибудь или не найдут новых. Но чаще пугаются их и распадаются вместе с ними. И вот уже не слышно ничего, кроме крадущегося шелеста: хозяин, опершись локтями о край стола, заткнув руками уши и широко раскрыв невидящие глаза, ждет, какой образ они примут сегодня. Почему у тебя погиб вот уже третий приплод поросят? Зачем тебе понадобилось сеять тмин на Сгоне? На Сгоне тмин, ха-ха. Почему пустует хлев для племенного скота? Пшеницу собираешь по зернышку, а десятки тысяч зерен у тебя сыплются между пальцев. Не удержишь! Посеял морковь на Планевой, а она сгнила. Почти четыре гектара. Люди добрые, откуда такая вонища? Это Пепек Дастых, господин помещик, убирает морковь. С четырех гектаров.

От Планевой вонь идет —
удивляется народ.
Пепек Дастых там с утра
гниль копает, как свинья.
Через годик на Планевой
он сгноит морковку снова.

— Цыц!

Помещик отнимает ладони от ушей и выпрямляется над столом. Голоса стихли, только кудахчут куры и соломорезка жадно хрупает дневную порцию. В странные игры играет здесь помещик. Приходит, чтобы пробуждать эти голоса и слушать их, но подчинить себе не может, — они всегда вопят, что им вздумается, и разжигают в нем смертельную ярость. Он знает, что никогда они не скажут ему ничего приятного, но хочет сопротивляться и доказать, что они не правы, или верит, что ему в один прекрасный день удастся захватить их вдохновителя. Слышал, что кричат? Не остановишь! Это они пытаются вырвать из его рук поместье, губят поросят, сжигают солнцем тмин, напускают гниль на морковь. Знаешь, почему уже двадцатый год твой сводный брат, судья Дастых, сидит через площадь напротив и безнадежно стареет в должности, которая его недостойна? Ждет, что им это удастся. Все вокруг только и ждут, вся Бытень вытянула шеи, и глаза их горят азартом, словно они следят за схваткой, результат которой известен наперед. Слышал дразнилку, которую распевали мальчишки прошлой осенью, стоило только ему высунуть нос из дома? Им не терпится увидеть, как поместье будет вырвано из его рук, как брат пинком выгонит его со двора, как он — Пепек — будет стоять, убогий, лишенный всего, посреди бытеньской площади. Почему распадаются фразы в отцовских книгах и почему слова умирают прежде, чем он успевает их запомнить? Это все голоса. Глотают их и снова выплевывают неузнаваемо измененными. Но Дастых, Иозеф Дастых, не поддастся им, он способен на борьбу, никто даже не представляет, как он может сопротивляться.

Он захлопывает книгу, которую пытался читать, и ставит ее на полку на свое место. Потом наклоняется и из-за самых тяжелых томов вытаскивает бутыль и сверточек. Бутылка полна золотистой жидкости, и, пока помещик несет ее, солнечный луч зажигает в ней огненные отблески. Дастых разглядывает их, руки, опирающиеся о подлокотники старого кресла, сжимаются, он всем телом опирается на локти, вытягивается и каменеет, ягодицы уже почти не касаются сиденья. Потом напряжение отпускает, он валится в кресло, хватает бутылку, вытаскивает из нее пробку и прижимает горлышко к носу. Жадно нюхает, и от запаха, поднимающегося из нее, его бросает в дрожь. Трясущимися руками поднимает он бутылку, подносит к губам; ему остается только чуть-чуть наклонить ее и раскрыть губы. Но помещик отворачивается, затыкает бутылку и ставит на стол. Тяжело дыша, откидывается в кресле и постепенно успокаивается; сейчас он похож на человека, который долго висел над пропастью и был спасен в тот момент, когда слабость уже разжимала его пальцы, вцепившиеся в спасительный ствол.

Соломорезка затихла, ее задыхающийся хруст сменился шлепаньем деревянных подошв прислуги и позвякиванием цепей на шеях у коров. Скотине задают корм.