Свет тьмы. Свидетель

Помещик не замечает этой перемены, он занялся другим. Вынул из свертка почти новые карты и тасует их все еще трясущимися руками. Несколько успокоившись, он положил карты на стол и снял две верхние, которых ждал во время всей этой тихой, но отчаянной игры. Два туза. Он не помнит, сколько или что на них поставил. Да теперь это и не важно. Помещик держит два туза, и ему не к чему смотреть, какие карты выпали его противнику. Все равно выиграл он, какая бы там ни была ставка. Прислонив тузы к бутылке с палинкой, он смотрит на них в экстазе. Он может играть, если захочет, и никто ему этого не запретит, и будет выигрывать — доказательством тому эти две карты. Предыдущие проигрыши ничего не значат, в последнее время ему каждый день в конце концов выпадают два туза, надо только играть до тех пор, пока они не выпадут. Он мог бы пить, как никто другой, мог бы ночи напролет вливать в себя этот золотой огонь и радоваться, чувствуя, как он смешивается с его кровью и горячо растекается по жилам, поднимает его, как июньское облако, высоко над землей и уносит от причитаний тех, кто в нем сомневается. Он мог бы пить, это только придавало бы ему сил и ясности голове, но кто знает, кто знает: может, это заставило бы поезд мчаться быстрей и приблизило крушенье…

Но что означает этот ежедневный траурный обряд, во время которого символы только присутствуют, но не используются? Что он значит для помещика Дастыха? Поверим, что этот обряд служит ему лишь для того, чтобы заглянуть в лицо своим искушениям и воспротивиться им. Чтобы он мог узнать свою силу и ее границы. Или благодаря этому уверовать, что все, кто убежден в его грядущем паденье, радуются преждевременно и никогда не дождутся исполнения своих злорадных пророчеств. Так же, как он преодолевает искушение, которое золотыми искрами вырывается из нутра бутылки, так же, как ему удается взвинтить и снова задушить в себе дикую страсть игрока, мечтающего о ставке на одну карту, точно так же он сумеет удержать и родовое наследство. Разве не течет в его жилах, смешанная с той, другой, и дастыховская кровь?

Смешанная с той, другой.

И именно к ее потаенному току прислушивается помещик, когда сидит взаперти, воюя со своими страстями и склонностями и достигая своих сокрушающих побед. Потому что все-таки кто-то этими победами действительно оглушен, но только не он, слышите — только не он. Разве он не защищает дело Дастыхов против тех, других, что крадутся в нем и хотят одержать верх? Это должен понять и его брат, который двадцать лет ждет их победы. Но он никак не может этого понять. Потому что понять способен только тот, кто, как помещик, разгадал тайну часов; только он знает, что человек может быть и нападающим, и отбивающимся, и ареной, на которой разыгрывается эта борьба.

— Хозяин!

Дед Балхан зовет его под окнами со двора. Одурманенный видениями и оглушенный голосами, которых никто другой услышать не может, помещик с трудом возвращается к действительности. Неверными движениями он складывает и заворачивает карты, хватает бутылку и прячет ее вместе со свертком за книги на полке.

— Хозяин! Хозяин, селт возьми! — Крик Балхана звучит настойчиво и отчаянно. — Магду лаздуло, говолю, хозяин, подыхает!

Не удержишь. Не удержишь!

Помещик идет к часам с кукушкой, передвигает стрелки на одиннадцать и пускает маятник. Не успел он повернуть ключ в замке, как часы зашипели, поезда опять помчались навстречу друг другу, но теперь это не суть важно. Дверца в часах распахнулась, и деревянная птица выскочила с первым «ку-ку!».

На дворе старик Балхан присел к земле и зажал ладонями уши.

Глава третья ПРАЗДНИК В САДУ

Играет музыка, и лучи солнца, пробравшиеся сквозь кроны деревьев, падают на траву. Корнет-а-пистон подымается на цыпочки, захлебываясь на высокой ноте, а звук трепещет от переизбытка сладострастья, кларнет обсасывает свою мелодию, как мальчишка леденец, и, когда ожидаешь меньше всего, издевательски подхихикнет, альт вкрадчив, как любовник в вечерний час, пикколо журчит и щебечет, смолкает и снова взвивается, контрабас объединяет всех — всю эту банду сумасбродов и пьяниц, а скрипка, — ах, моя скрипочка! — ты моя печаль, мое упоенье, в тебе наша песня и наши слезы. Трам-там-там, трам-там-там, та-ра-ра-ра.