Свет тьмы. Свидетель

Вот, наверное, почему Нейтек так любит строгать ножом деревянные чурбачки; видимо, в этих фигурках он ищет образ и подобие красоты. Никто никогда не видал, чтоб из этого что-нибудь получилось. Даже если иной раз, доведя до конца начатое, он вдруг обнаруживает, что красота исчезла, спряталась куда-то вглубь, оставив лишь скорбную и насмешливую пародию. Он прячет свое творенье поглубже в карман и более на него не глядит, и лишь вечером, сидя на скамеечке перед плитой, у кучи хвороста, выждав удобный момент, он швыряет на раскаленные угли неудавшийся плод своей мечты. И глядит, как языки пламени окутывают его желто-багровым одеянием, королевской мантией погибели, а когда утихает гул огня и остается чистый жар, в котором в последний раз мелькает форма предмета, прежде чем отправиться вместе с ним в последний путь угасания, прежде чем все покроет серая шкурка пепла, Нейтек грезит, будто видит то, что тщетно пытался найти и извлечь из дерева. Но образ рассыпается и исчезает раньше, чем Нейтек находит в себе смелость кинуться и выхватить его из огня, создавшего и уничтожившего его.

Божка делает четыре шага от плиты к окну, мимо матери, застилающей постель, и останавливается над Нейтеком:

— Допивайте, мне кружку надо вымыть.

Она говорит с ним дерзко и вызывающе и не смотрит на него, будто он для нее не более, чем этот глоток черной бурды в чашке, которым он хочет запить последнюю затяжку. Божке восемнадцать лет, она в полном расцвете и красива до ужаса. Белая и розовая, с чистой кожей и светло-каштановыми волосами, по которым достаточно несколько раз провести гребнем, чтобы они легли так, как она того захочет. В утренних лучах пронизанного солнцем света она кажется свежей, будто только что вышла из ванны, хотя Божка всего лишь ополоснула лицо и шею пригоршней воды из облупившегося рукомойника.

Нейтек единым духом, как истый пьяница, допивает кофе, но кружку из рук не выпускает. Он глядит на Божку и ловит ее взгляд. Но та отворачивается и говорит матери:

— Мама, вы мою рубаху не убирайте. Я простирну ее и положу отбеливать.

Нейтек неожиданно пускает кружку по столу, на середине стола она переворачивается и катится дальше. Божка, вскрикнув от испуга, кидается к ней и в последнюю минуту подхватывает, не дав ей упасть, а Нейтек хохочет.

— Вот тебе, другой раз не будешь дерзить. Ты должна ждать. Ишь, взяла волю. Должна ждать, когда тебя позовут.

Божка стирает краем фартука капли черной жижи со стола и, молча вскинув голову, возвращается к лохани у плиты, оставляя за собой тревожный запах, полный аромата, совсем иной, чем тот, что проникает сюда из окна.

В этот час солнце бежит вверх по Костельной улице, оно несется вверх, катится по всей ее ширине, не отбрасывая тени. Женщины ушли к Квису, а Нейтек все сидит на своем месте у окна. Ему нужно совсем немного высунуться, чтобы увидеть, как Божка, присев на корточки, пропалывает и рыхлит цветочные грядки перед домом Квиса, и самого Квиса, который тоже сидит у открытого окна и тоже глядит на Божку. Девушка знает про обоих и работает, склонив голову, словно нет на свете ничего, кроме этих грядок и цветов, тронутых поцелуем утреннего солнца, аромат которых сливается с духом влажной земли и теперь пьянит Божку и пробуждает в ней мимолетную неясную мечту, которой она не успевает ни осознать, ни облечь в форму, ибо вся она соткана из аромата, красок и перламутровой дымки, обволакивающей мир, когда тебе восемнадцать.

— Хоть бы убралась подальше, — глядя на нее, думает Нейтек, ненавидя девушку в эту минуту за все мученья, которые она доставляет ему свой юной красотой и которые он не в состоянии залить водкой. — Убиралась бы подальше, пора о себе самой позаботиться, не маленькая.

Но Нейтек знает, Божка не уходит потому, что хочет быть рядом с матерью, помочь, поддержать, где можно. Он знает, сколько сил взял у нее, отлично знает, не такой уж он трус, чтобы обманывать себя, порой ему кажется, что он отмечен страшным таинственным проклятьем, словно появился на свет для того, чтоб мстить тем, кого любит, за все, чего сам недополучил, и мученья, которые им приносит, усугубляют его собственное горе. Горе — какое? Черт побери! Да почем он знает? Просто горе, и его не угасишь ничем, ни работой, ни мукой, которую ты доставляешь себе и другим.

Но если б девчонка исчезла, одной мукой стало бы меньше. Мать он больше пальцем не тронет, охоту к этому у него навсегда отбил долгополый поп, будь он проклят, а работать она обязана, одна ли живет, с ним ли, тут уж ничего не изменишь. Так ей на роду написано — в такой уж постели она родилась.

А девчонка пускай убирается из дому. Нет ей тут места, пускай ищет свой кусок еще где-нибудь, если не по какой другой причине, так потому, что ее молочная кожа слепит ему глаза, куда бы он ни повернулся. «Нажрался, как свинья», — говорят про него люди, но не такой уж он зверь, чтоб не знать, что можно, чего нельзя. Да только тяжело ему, и если есть где бог, он должен знать, до чего же трудно все это вынести, вытерпеть.