Свет тьмы. Свидетель

Вспомни хотя бы ту ночь, в июне, что ли, когда псы брехали по всей Бытни. Душная ночь была, душистая, тревожная, такая светлая от лунного сияния, что казалось, будто день на дворе. Полная луна стояла аккурат над самой богадельней, и свет ее лился в окна их комнаты, будто молоко из подойника; светящееся, блестящее, сверкающее молочное сияние, желтоватое от избытка сливок. Женщины спали: жена — измученная дневной работой, а девчонка — истомленная молодостью, которая глотает все слишком большими глотками. Нейтек не мог уснуть — сон все чаще бежит от него — и прислушивался к дыханию женщин, он ненавидел их, как только может ненавидеть бодрствующий спящего, и глядел, как этот белый поток растекается по горнице и, заполняя ее, пядь за пядью взбирается вверх по Божкиной постели, пока не заливает и ее. Девушка переносит свет спокойно, но потом, словно сопротивляясь назойливому возлюбленному, охнув, приподнимается, сбрасывает перину, слишком тяжелую для этой душной ночи, и в этом белом-пребелом свете, который вспыхивает еще ярче, отразившись от ее кожи, Нейтеку вдруг бросается в глаза ее нога, обнаженная до бедра, голая до плеча рука и грудь, выскользнувшая из выреза легкой сорочки. Божка снова погружается в глубокий сон, дыханье ее звенит в груди легким стоном. Огонь, пожирающий его поделки, никогда не являл Нейтеку ничего подобного тому, что сейчас показал этот холодный белый свет, и никакая печь не пылала таким жаром, каким заполыхала кровь при виде этого. Он пытается сопротивляться, зажмурился, но жар пробивается сквозь веки и прочно остается на сетчатке глаз. Если бы можно было лишь смотреть и благодарить луну за подаренное. Но эта сверкающая белизной красота тянется к нему и влечет его к себе. И луна тоже остановилась, и произошло нечто ужасное — лед и пламень столкнулись, пока Нейтек извивался на раскаленных простынях искушения, бег времени, промерзшего до самого дна, остановился, и мгновенье должно было длиться вечно.

Какая бессмыслица, они тут еще дышат, хотя всему давно пришел конец. Почему бьют часы? Железное яйцо, отбившее четверть двенадцатого, звонко ударившись о мостовую далекой площади, выпустило птицу эха, она испуганно заметалась над крышами, замирая на лету, потому что знала, что поднялась над миром, где уже ничего нет. Тишина растет и достигает небес. Это гранитный столб. Кто же стучит по нему с такой силой, откуда этот грохот? Нейтек слышит стук своего сердца где-то в мозгу. Он сползает с кровати на пол, опускается на колени. Кровать не скрипнула, и пол тоже его не выдаст.

Он прислушивается.

Дыханье женщин не изменилось, прерывистое быстрое дыхание его жены, сердце которой спешит оставить позади тяжелый путь, и дыхание Божки, глубокое и ровное, лишь иногда прерываемое вздохом или взволнованное сном. Но тот, кто бьет в гранитный столб, колотит все быстрее и отчаянней, он с такой ужасающей силой убыстряет и усиливает свои удары, что Нейтек, наверное, умрет, прежде чем ему удастся бесконечно медленно и осторожно проползти те два шага, которые отделяют его супружеское ложе от кровати Божки. А тот все колотит, все бьет и тогда, когда Нейтек, достигнув цели, поднимает руку, чтобы прикрыть сверкающую Божкину грудь, и так легко, как только сумеет коснуться ее, чтобы ладонь всего лишь приняла форму груди, впитала в себя и миловалась с нею вечно.

В этот момент то ли порыв прохладного воздуха, рожденный в лесах, отдыхающих после душного дня, то ли обжигающее дыхание Нейтека или возлюбленный из сна, став воинственней, — потому что почуял близость живого распаленного желанием мужчины, — коснулись девичьей груди раньше, чем это успел сделать Нейтек, и вялая до той поры и обмякшая во сне грудь эта стала наливаться упругостью подавляемой страсти, проникающей в кровь сквозь щелки сна, и увенчалась маленькой твердой ягодкой. Нейтека охватила дрожь, в гранитный столб тишины теперь уже колошматит безумец. И протянутая рука трясется над этой впервые после долгих лет тщетных исканий воплощенной мечтой. Нейтек хочет лишь притронуться к девичьей груди легко, легонько, чтобы форма ее слилась с его ладонью, вошла в нее навсегда. Они уже так близки друг к другу, что жар ладони соединяется с прохладой груди, и вероломный супруг и незадачливый отчим ощущает шелестящий дождь мелких уколов, словно тысячи холодных иголок впиваются в его грубую кожу, и тут Божка вдруг открывает глаза. Их взгляды встречаются, в обоих смятение и ужас, хотя у каждого своя причина. Инстинктивным, быстрым движением девушка натягивает на себя перину и укрывается до самого подбородка, рука Нейтека, ведомая испугом, меняет направление и устремляется к Божкиным губам, чтобы задушить вопль испуга, который — он уверен — должен вот-вот вырваться из них. Божка, как волчонок, мгновенно погружает в нее острые молодые зубы, потом отпускает и откатывается к стене, прячется под периной, словно только сейчас сообразив, что она натворила, и скрывается от удара, который должен последовать.