Свет тьмы. Свидетель

Я остолбенел, меня бьет лихорадка. Будь проклята хухельская роща со всеми ее ароматами, будь проклята весна и всяческие ее безумства! Это она очистила от налетов свирель молодости и пропела на ней этой парочке песенку из глубины и дальних далей их канувшего в лету прошлого; тоненький, отдаленный звук быстро расплывается, теряясь, но в своей сиротливости делается еще привлекательнее. Покалеченная, в обмороке пребывавшая любовь очнулась, взяла в свои ладони их сердца, словно двух птенцов, и согревает их своим дыханием. Глянь-ка, они снова смотрят друг дружке в глаза и улыбаются виновато, молодо и прекрасно. Но в моей душе это пустяковое происшествие отдается громом, грохотом и треском. Покачнулся один из несущих столбов моего здания, покачнулся именно в тот момент, когда я приготовился накрыть здание крышей. Примирение между дядей и тетей, предел вражде, из чего я надеялся так много извлечь под конец своей кампании, — какое же еще значение это может иметь для меня, кроме неблагоприятного? Я не имею права обманывать себя и представлять себе картину лучше, чем она есть. Именно сейчас я не могу позволить себе скрыть от себя смысл происшедшего.

Я не в силах быстро оправиться от обрушившегося на меня шквала, поэтому предпочитаю отойти за поворот тропинки, откуда пришел, чтоб они не заметили меня на обратном пути, и рассуждаю. Да, изнуренный длительным разладом с женой, дядя теперь во всем пойдет ей навстречу, лишь бы ничего подобного не повторилось вновь.

В ветвях у меня над головой щебечет какая-то птаха, дрозд не дрозд, не знаю, я в них не разбираюсь, природа всегда была чужда мне. Коротенькая победная трель, вторая, третья. Наклонившись, я выковыриваю из земли более податливый камень и оглядываюсь вокруг. Дядя, тетя и Маркета все еще стоят на прежнем месте, никого другого здесь больше нет. И я со всей силой запускаю камнем в певца, но задеваю ветку где-то от него поблизости; отринутый веткой камень стремительно обрушивается прямо на меня, я едва успеваю отскочить в сторону, вспугнутая птица покачнулась, будто в нее угодили, тоскливо зачирикала и улетела прочь.

Этот внезапный взрыв инстинкта приносит мне облегчение. Хотя во мне пробуждается искушение сочинить притчу о том, что камень, который я швырнул в лесную певунью, чуть не убил меня самого, но я тут же решительно отбрасываю всякие страхи и сомнения. Хорошо, говорю я себе, чего же ты, собственно, боишься, безумец, чьи тени и призраки вызываешь, пугая себя ими? Никому уже не вырвать Кленку из объятий Божены Здейсовой, нынешний полдень сомкнулся над ними, как воды омута. Спокойно иди навстречу тому, что еще остается сделать.

— Хорошо, что ты тоже хоть изредка выбираешься на свежий воздух, — говорит дядя вместо приветствия. Тетя благодарит за пожелание доброго здоровья довольно мягко, но словно не видит меня. Маркета, скрывая охватившее ее волнение, подстроила так, чтобы мы вдвоем оказались позади дяди и тети.

— Ты разыскал его? — сразу спросила она, решив, что мы достаточно удалились от родителей и теперь они не могут нас услышать.

Я разыгрываю замешательство человека, готовящегося к ответу, неприятному для другого.

— А не лучше ли нам поговорить об этом дома?

Взяв меня под руку, она останавливается, лицо ее бело, как плат.

— Ах нет. Говори тотчас, я выслушаю, что бы там ни было.

Я лезу в карман и вынимаю конверт с письмом для Кленки.

Она тянется к нему неуверенно, не может сразу дотянуться.

— Ты не нашел его? Они не знают, куда он исчез?

Она переводит дыхание, словно у нее с души свалился камень, и заливается смехом, в нем робко трепещет звук горна, призывающего поднять боевой дух.

— Ах, еще не все потеряно. Будем искать дальше. Или зачем? Ведь он же объявится сам. Я это знаю наверное. Это — всего лишь от нетерпения.

Я молчу. Поднимаю засохшую веточку и хлещу ею придорожные кусты, как человек, которому хочешь не хочешь, а нужно что-то делать, чтобы скрыть свое смущение. Нужное впечатление достигнуто — ишь как отчаянье проводит по голосу Маркеты наждачной бумагой.

— Ты отчего молчишь, Карличек? Ты чего-то не договариваешь?

Я заставляю себя не рассмеяться. Ну согласитесь, не смех ли, если разговор сам по себе начинает развиваться буквально так, как вы его только что проговорили в душе.

— Увы, Маркета, мне совсем не легко тебе это сообщить, — говорю я медленно, словно подыскивая слова, хотя все они давно уже запечатлены, взвешены и опробованы в моей памяти. — Он жив и здоров (это я произношу несколько быстрее), не пугайся. И все-таки твое письмо я отдать не смог. Нет, в самом деле, это было бесполезно и не нужно.

— Но отчего, Карличек, отчего же? Что за бессмыслицу ты городишь?

Я оглядываюсь вокруг, смотрю на небеса, словно ища помощи у дерев, и трав, и у неба, простершегося над моей головой.

— Очень жаль, Маркета, но я нашел у него Божену Здейсову. И мне показалось, что отношения у них наладились настолько, что никому третьему тут искать нечего. Мне не хочется быть худым прорицателем, но, сдается мне, Кленка сам вернул твое письмо, потому что он вовсе и не переселялся от Здейсов.