Свет тьмы. Свидетель

Эта последняя фраза — единственная изо всех — пришла мне в голову только сию минуту. Но я был убежден, что могу себе позволить подобное утверждение. Ведь более чем вероятно предположить, что торжествующая Божена Здейсова приведет возлюбленного, который столь неожиданно свалился ей в объятия, к себе домой, чтобы держать его под неусыпным надзором.

Корсет на Маркете был туго затянут, как требовала мода того времени, — узкий в талии, округлый в бедрах и высокий на груди. Теперь, оставаясь на ней, он словно превратился в железный панцирь, которым некогда сжимали и дробили кости осужденным. Бледность переменила и ее лицо; Маркета поднесла руку к груди, где ее сердцу в эту тяжкую минуту было тесно, и я увидел, как белые когти обморока охватывают ее горло и смежают веки.

Я подскочил к ней, чтоб поддержать, и одновременно резким движением вырвал из ее рук письмо раньше, чем обморочная судорога смогла смять его своими неодолимыми тисками.

Черт возьми! Мне даже во сне не снилось, что Маркета, бойкая и неподатливая Маркета, грохнется на дорогу. Но пережитое волнение оказалось слишком сильным даже для нее. Она еще не оправилась от удара, нанесенного ей на дне рождения, и жила, тоскуя о Кленке целыми днями, а может, и бессонные ночи, подавляя в себе сомнения, топча их змеиные гнезда только затем, чтобы обнаружить, как они возникают снова и снова; она терзала свою любовь, вынуждая ее поддерживать треснувший свод доверия. А теперь я подтвердил, что все было напрасно и что правду прошипела та самая черная из змей, которые вывелись в знойном пекле этой отчаянной поры.

Обморок был глубокий. Не помогал ни одеколон, ни соли, ни нашатырь — все это нашлось в тетиной сумочке. Делать было нечего — пришлось с помощью некоторых из зевак, глазевших на нас, перенести Маркету в помещение ресторана, где заботы о ней снова приняла на себя тетя и искушенная рестораторша. Путь до ресторана мы проделали не одни, а в сопровождении назойливых любопытных. Среди участников воскресной прогулки оказалось много женщин. И надо же — молодая прелестная барышня, явно из достойной пражской семьи, из лучших кругов общества, вдруг падает в обморок, возвращаясь из хухельской рощицы — это ли не редкое происшествие? Они рассудили, что я и Маркета новобрачные и что Маркета — в тягости. По их недвусмысленным замечаниям можно было понять, как они сокрушаются из-за того, что дамы из благородных кругов, скрывая свое положение, не стыдятся калечить себя и будущего ребенка слишком тесными корсетами.

Я вполне мог себе представить, как эти замечания отпечатываются в тетиной памяти и записываются на мой счет. Разве не достаточно уже одного того, что они отважились принять ее дочь за мою жену? Она еще ничего не знала о причинах случившегося, но уже наперед делала меня ответственным и за Маркетин обморок, и за все, что ему сопутствовало. В ее глазах я был виноват уже тем, что появился здесь; я был для нее птицей, приносящей несчастье. Превозмогая отчаянье, она шла, плотно сжав губы, вперив перед собою невидящий взгляд, а рука ее, как всегда в минуты волнения, теребила крестик, неизменно висевший на шее, Еще несколько минут назад воскресный день расцветал для нее в ласке мужа, но появился я — и все будто опалило морозом.

Пока тетя с хозяйкой приводили Маркету в чувство, мы с дядей сидели в ресторане. В зале было пусто, сегодня посетители предпочитали остаться на прогретой солнцем веранде, а не здесь, где веяло холодом и сыростью. Мы вошли сюда только затем, чтобы избежать назойливо-любопытных взглядов. Дядя, в задумчивости сидя с виргинской сигарой над чашечкой черного кофе — он курил сигары два-три раза в неделю, — сокрушенно проговорил:

— Ну что творится с этой девчонкой?! Все еще не может опомниться после того несчастного вечера.

— Конечно, она тогда очень расстроилась, но это пройдет, — ответил я как можно беспечнее. — Сегодняшний обморок я бы отнес за счет непривычно свежего весеннего воздуха и узкого корсета.

Лицо у дяди мгновенно прояснилось, и он согласно закивал головой:

— Конечно, голубчик. Стяну-ка я с нее этот проклятый корсет, в миг будет здоровехонька.

Не в характере дяди добавлять жизни нежелательные черные тона. Он вообще придерживается того мнения, что у торговцев слишком много иных, куда более серьезных забот, поэтому они принципиально должны быть освобождены от семейных хлопот, для которых у обычных людей времени хоть отбавляй. Большими глотками он допивает свой кофе, словно желая смыть последние следы огорчения сегодняшним происшествием, расчесывает пальцами бородку, некоторое время молча дымит сигарой. И в облаках дыма, который он не разгоняет, свободно выпуская из полураскрытого рта, ему словно рисуется забавная картина. И он улыбается одними глазами.

— Эти бабы тогда, на дороге, решили, что вы с Маркетой супруги, — вспоминает дядя, выпуская поочередно то колечко дыма, то слово. — Ты никогда не думал об этом, а? Или думал?