Свет тьмы. Свидетель

Однако я должен продолжать свое дело. Должен довести его до конца. Должен — и все тут.

XIV

Мы довезли Маркету до дому без дальнейших происшествий, черный кофе возвратил ей даже слабый румянец на щеки. Она молчала всю дорогу, избегая на нас смотреть. Глаза ее напоминали окна дома, опустевшего после случившегося несчастья. Дядя пытался подбодрить ее и расшевелить, но тетя, поглядывая на него ласково и умоляюще, гладила по руке и просила оставить дочь в покое.

— Ей необходимо прийти в себя.

Я помог Маркете подняться по лестнице, меж тем как дядя расплачивался с кучером, а тетя выбирала из повозки сумочки, плед и зонтики.

— Мое письмо, Карличек.

— Оно у меня в кармане.

— Верни мне его.

Теперь письмо уже не представляло для меня ценности, оно сыграло свою роль, а каждое его слово врезалось в мою память. Я передал письмо Маркете, и она проворным движением сунула его за широкий пояс своей юбки.

Я расхаживаю по своему чердаку. Ощущение победы испарилось, и вечер, который сумраком крадется на улицы, подливает каганец страха. Я знаю, что дядя теперь в Купеческом собрании за своей обычной партией в тарок — единственным развлечением, которое он знал и позволял себе лишь два раза в месяц, а внизу, подо мной, — одинокая Маркета с тетей. Я один, без всяких прав, в то время как на постах, которые я должен бы охранять, может бог весть что случиться. Случиться уже ничего не может, не может, слышишь! Остается лишь терпеливо ждать и не тиранить себя разными виденьями. Это — всего лишь обман чувств и убывающего света, сегодня ты пережил чересчур много.

Горлышки пражских башен наполнились звуками и смолкли, я выглянул из окна и смотрел, как по основе побледневшего неба пряха тьма ткет бархат ночи. Я всматривался в эту бесшумную работу; станок звенел лишь ударами моего сердца, и готовое руно, извергаясь из него, окрашиваясь все темнее и темнее, пульсировало в токе моей крови. Тьма и я — мы понимали друг друга, я восхищался ее творением и мечтал о столь же бесконечном могуществе.

Стук в дверь вернул меня к действительности. Что-то творилось вокруг, я знал, что все это время что-то происходит. Кухарка передала мне приказ. Дескать, если я еще не сплю, то милостивая госпожа очень желала бы говорить со мною. Шел десятый час, я обещал прийти немедля. Умываясь, я ополоснул лицо ледяной водою и растер — перед тетей я не мог появиться смертельно бледным.

А случилось вот что. Маркете необходимо было излить душу, а где это сделать еще, как не в маменькиных объятиях? Разрыдавшись, она призналась ей во всем.

Тетя приняла меня в салоне. Она уже переменила свое прогулочное платье на домашнее, тоже из черного шелка. Выглядела она весьма величественно, восседая в одном из кресел с позолоченными подлокотниками и обтянутом темно-розовой парчой; тетя всегда умела выглядеть королевой в собственном доме. На лице ее играли тени, она смягчилась, не чувствовалось в ней того нетерпимого неприятия, которое вселилось в нее в последнее время, и взгляд, прежде словно вперенный в некую далекую цель, воротился и стал беспокойным, а по складкам морщин разгуливали озабоченность и бледность. Она уже приготовила второе кресло напротив и указала мне на него:

— Садись, пожалуйста, и говори правду.

Вступление не предвещало ничего хорошего, но я чутьем почуял, насколько она неуверена и в растерянности, и был убежден, что смогу дать ей достойный отпор. И все же я поостерегся рассердить ее ответом чересчур самонадеянным.

— Я всегда говорил правду, — произнес я почти смиренно. — И даже не могу выразить, как мне было тяжко сознавать, что ты не доверяешь мне и подозреваешь в том, на что я никогда не был способен.

Она сдержанно-отрицательным и усталым жестом повела рукой.

— Мало на свете вещей, о чем ты не сумел бы рассказать, — проговорила она, и проблеск улыбки на короткое время изогнул ее губы. — Но оставим это — что было, то было. Я хочу только знать, отчего ты не отдал Кленке Маркетино письмо.

Я снова повторяю свою сказку, разумеется, подробнее, чем Маркете, которая свалилась в обморок, едва я только начал рассказ. Я стараюсь излагать возможно осторожнее, как свидетель, который намерен передать только сухие факты, не прибавляя к ним ничего. Однако если вы что-то меняете в рассказе или передаете его в ином виде, то волей-неволей приходится выдумывать все новые и новые подробности, дабы повысить степень достоверности своей передачи. Тетя не сводит с меня упорного взгляда, меня бросает то в жар, то в холод.

— Значит, ты говоришь, что вообще не нашел возможным его передать?

— Нет, она нас не оставляла ни на минуту, — сваливаю я вину на Божену Здейсову. — У меня даже сложилось такое впечатление, будто она следит, нет ли у меня к нему какого поручения, и, если бы я вылез с этим письмом, она наверняка набросилась бы на него. А этого я все-таки не мог допустить.

— Нет, разумеется, нет, — будто задумавшись, произносит тетя. Она теребит крестик на шее и смотрит куда-то на мои колени. — Мне кажется, что в этих обстоятельствах ты вел себя правильно.