Свет тьмы. Свидетель

Я исподволь наблюдаю, какое впечатление производят на тетю мои слова. Она заметно побледнела, поджимает губы. Ничего подобного она, конечно, не ожидала. Ах, боже мой, значит, все-таки у меня есть какая-то надежда!

Мостовая раскалилась под ногами органиста. Он переступает с ноги на ногу, как будто куда-то собирается бежать, но никак не может отлепиться, поглаживает бутылочку, скрытую в нагрудном кармане и, наконец, пищит невыносимой фистулой:

— Безумная девка. Себя изведет и его тоже. Я слабый, ничтожный, безвольный человек. Не могу ей ни приказать, ни запретить, и она казнит меня за мою любовь. Черт меня дернул взять в дом этого Кленку, хоть я и люблю парня, как родного.

Тетины губы вздрагивают и, сделавшись мягче, разжимаются. Не сводя с меня взгляда, она говорит:

— Милостивый государь, каждого из нас черт дернул кого-то взять в дом. Но все мы должны помнить о господе боге.

Конечно, это не те слова, которыми она могла бы меня потрясти. Я держу себя как человек, который желает тактично завершить разговор, нечаянно сделавшийся для всех мучительным. Поклонившись тете, я предлагаю:

— Если ты идешь домой, тетя, позволь мне тебя проводить.

Летучий трепет, некое подобие улыбки, изгибает ее губы.

— Я иду навестить пана Кленку. И к нему ты меня проводишь, разумеется.

Солнце померкло для меня, и тьма заструилась вокруг, дробясь о световые призрачные скалы, — наверное, это дома, и в этой темени плывут светящиеся призрачные рыбы — скорее всего люди. Конец. Ах ты трус, защищайся же еще, не сдавайся. Может, ухватишь спасительную соломинку. Из глубин этой темени я испускаю слова — будто пузырьки воздуха, выжатого из легких утопающего; сорвавшись с уст, они разбиваются о водную поверхность где-то высоко над моей головой; мне кажется, будто я слышу только глухое чмоканье, издаваемое жадными рыбьими мордами.

— Конечно, тетя, но ты хоть пощади и себя, и его. Ведь это мука.

— Наверное. Но я иду не развлекаться, пан Кленка обязан нам кое-что разъяснить.

Ну возможно ли, чтобы случилось такое? Жена Методея Куклы идет просить за свою дочь к кавалеру, который ее отверг! Для дяди это равносильно смерти. Как же я мог не предвидеть вероятности подобного поступка, почему не предупредил его вовремя?

Органист, опередив нас, устремляется к калитке, тетя шагает впереди, уже не оглядываясь на меня, я движусь за ней все в той же непроглядной тьме, шагаю, будто водолаз по дну на большой глубине, — сделаю шаг и словно повисаю в воздухе, не в силах оторвать вторую ногу от земли. Отчего ты не бежишь, сумасшедший? Еще есть время.

Любезный, как агент похоронного бюро, на которого он смахивает своей внешностью, Здейса придерживает калитку и кланяется, вводя нас к себе в дом. Рояль прелюдирует, очевидно импровизируя, как будто Кленка в перерыве между упражнениями пытается уловить какую-то беспокойную, ускользающую мысль. В глубине огромного сада, расцветившегося всеми оттенками молодой зелени, в разные стороны разбрызнут блестящий желтый дождь форзиций. Все это буйство, словно девичьи уста, дышит на нас волнующим молодым ароматом цветения и влажной вскопанной земли.

Длинным темным коридором, в конце которого светится высокое окно, мы входим в дом. Каменный пол, выложенный красными кирпичными плитами, кое-где выщерблен. Из стен высовываются холодные руки страха и хватают меня. Я вот-вот упаду на колени и поползу на животе. Не пойду я дальше, не могу, не требуйте от меня этого, господи боже ты мой!

Здейса открывает дверь с правой стороны, эхо пустынного коридора многократно повторяет его писк.

— Сюда, проходите, пожалуйста.

Просторная комната, обставленная как столовая, с огромным столом посредине, — где приготовлены, очевидно, для Здейсы и Кленки, две тарелки, ножи, початая буханка хлеба и белый облитой глазурью горшочек с жиром, — гудит, наполненная звуками рояля, хотя вторые двери закрыты; Здейса, опередив нас, распахивает их, и звуки врываются с оглушающей стремительностью, и Здейса визжит, чтобы перекричать их:

— Еник, к тебе гости.

Рояль мгновенно смолк, но Здейса не ждет ответа, оставив двери распахнутыми, он пятится назад; помахивая цилиндром, который держит в одной из своих длинных-предлинных лап, Здейса кланяется и блеет:

— Я так сказать… господа позволят мне… разумеется, я тут же… — и исчезает в коридоре.

Выходит Кленка, он в своем шелковом халате, побрит и причесан, вид у него ухоженный, как будто заботилась о нем умелая женская рука. Следы царапин на лице — этого женская ручка, разумеется, не смогла убрать. Он смотрит на нас с ужасом, который сковывает его речь. Тетя первой прерывает молчание.

— Позвольте мне сесть. Я устала.

Кленка неуклюже бросается вперед — пододвинуть ей стул.

— Прошу, милостивая пани, — заикаясь, предлагает он.

Вот тебе. Наконец-то ты тоже оцепенел и молчишь — зритель сцены, которую не успел подготовить.