Свет в джунглях

— Дa, это очень непростой вопрос, — продолжает Альберт Швейцер. — Главная причина, побудившая меня написать книгу, — желание напомнить современникам о существовании замечательного органного искусства. Мне хотелось, чтобы орган зазвучал снова как полноправный музыкальный инструмент. Как вы сами понимаете, писать об этом можно год, два, три и все-таки обо всем не напишешь. Я думаю еще вернуться к своей книге, дополнить ее новыми интересными материалами.

— Мне понятна ваша горячность, — Роллан поднялся; легко и просто, словно они давно были знакомы, взял Швейцера под локоть и повел его к буфету. — Книга, даже рожденная, продолжает жить в нашем сердце, беспокоя нас. И, однако, должен вам сказать, что ваша работа о Бахе для нас, французов, особенно примечательна. Во-первых, потому, что она написана вами на французском языке, а во-вторых, еще и потому, что, являясь плодом гармонического сочетания французского и немецкого духа, она обновляет изучение Баха и старого искусства классиков.

В их чашках уже давно остыл кофе. За окнами зажглись желтые расплывшиеся огни фонарей, похожие на растрепанные головы осенних цветов. Из клуба один за другим уходили посетители, а беседа новых знакомых не иссякала. Позднее Альберт Швейцер писал: «Первоначально мы беседовали о музыке, но постепенно открывались один другому и как люди и, наконец, стали друзьями».

***

Сочинение о Бахе, расширенное позднее в немецком издании до 800 страниц, в короткий срок сделало имя Альберта Швейцера знаменитым. Ученого наперебой приглашают выступить с докладами, участвовать в органных концертах.

Успех был полным. Казалось бы, чего еще можно желать: любимая работа дает удовлетворение; результаты ее высоко оценены во всем мире; впереди новые книги, новые поездки и встречи, но, оставаясь наедине с самим собою, Альберт Швейцер часто вопрошал:

— Что я сделал для людей?

Вспоминалась давняя клятва юности — до тридцати лет брать все, что возможно от жизни, а после тридцати — отдавать людям взятое. Вспоминалась в одинокие парижские ночи и Елена, ее горячая решимость отдать свою жизнь на благо людям.

После одной из таких ночей хмурым осенним утром 13 октября 1905 года по парижской улице Великой Армии задумчиво шагал Швейцер. Дойдя до ближайшего почтового ящика, он какое-то мгновение помедлил, а затем опустил в ящик сразу несколько писем, которые предназначались родителям и ближайшим друзьям.

Получение писем в Гюнсбахе, Страсбурге и Берлине произвело впечатление, мягко выражаясь, некоторого умопомешательства их автора. В немногих словах Швейцер сообщал, что, обдумав все доскональнейшим образом, он принял решение с зимнего семестра изучать медицину. «По окончании курса, — писал он далее, — я намерен поехать врачом в Экваториальную Африку». В письме к руководству Страсбургского университета Швейцер отказывался от должности директора колледжа святого Томаса...

Некоторое, впрочем, весьма непродолжительное замешательство сменилось бурными атаками родных и друзей. Мать, Адель Швейцер, писала, что не допускает даже мысли о жизни ее сына среди дикарей Это означало бы, что Альберт не оправдал их родительских надежд. Друзья негодовали: «Ты забросишь свои дарования! Напрасно пропадут твои знания в науке и искусстве!» Видор, который любил Альберта, как сына, писал, что тот напоминает ему генерала, который хочет лечь с ружьем в линию обороны.

Молодой ученый не отвечал на эти нападки: его решение было окончательным. Изменить ему, даже принимая во внимание советы друзей и просьбу родителей, Швейцер не мог.

«Я считал, что для выполнения моего плана у меня были солидные предпосылки: здоровье и крепкие нервы, энергия и практическая сметка, упорство и рассудительность...»

***

— Что это за старик? — недоумевали студенты-медики, когда на занятия по препарированию в анатомичку пришел коренастый человек средних лет с упрямо торчащим ершиком жестких волос.

— Это профессор, который снова сел на школьную скамью, — смеялись те, кто был знаком с нашумевшей на весь Страсбург историей.

Именно так было встречено появление Альберта Швейцера на медицинском факультете Страсбургского университета. В университетских аудиториях и коридорах рассказывали анекдоты о том, как профессор теологии Альберт Швейцер пришел к декану медицинского факультета хирургу Фелингу и попросил зачислить его студентом.

— Студентом, господин профессор? — переспросил Фелинг. — Это серьезно? По-моему, вас надо показать коллегам-психиатрам.

История была настолько необычной, что вскоре о ней заговорили во всех немецких университетах. Возникла, например, проблема, как профессор Альберт Швейцер может быть одновременно студентом Альбертом Швейцером. Если он будет посещать лекции своих коллег как гость, его нельзя допустить к экзаменам. Если же... Впрочем, некоторые всерьез предлагали, чтобы он оставил свою профессуру. Вот тогда, уверяли они, все осложнения будут устранены. Но этого не хотели ни он сам, ни университет, ни его слушатели.