Свет в ночи

Слова Страхова — «теоретическое убийство» — показы­вают, насколько хорошо усвоил он урок, данный нам всем ав­тором «Преступления и наказания». Там устами своего двой­ника — метафизического сыщика Порфирия Петровича, пер­вым заговорил Достоевский о «теоретически раздраженных сердцах». Такого рода раздражение, или выражаясь иначе идейный зуд, доводит до потери человеческого лика, до ис­чезновения в глубинах сатанинских. Горе Раскольникова в том, что, отшатнувшись от людей, он весь ушел в теоретиче­ские выкладки и стал злою тенью самого себя. Страшнее все­го то, что не сам Раскольников, но его тень совершает пре­ступление. Убивая ростовщицу, он не чувствует собственно­го тела, потому что превращается на миг в подобие злого духа. Посредством теоретического, идейного преступления,

Раскольников проник из душевного в духовное и встретился с Свидригайловым, которого давно перестал по-настоящему тешить плотский разврат. Падший Эрос открыл Свидригай- лову подспудные истоки сладострастия, дающие духовное наслаждение грехом. Раскольников и Свидригайлов делами своими угодили «геенны властелину», и он даровал им в на­граду знание того, что стоит за страстями и разрушением. Свидригайлов подслушал, сидя у запертой двери, как призна­вался Раскольников Соне в убийстве. Потом он скажет об этом Раскольникову. Немногим же позднее, при встрече в трактире, когда Свидригайлов начнет с видимым удовольст­вием посвящать Раскольникова в подробности своих разврат­ных похождений, тот вдруг оборвет его: «— Оставьте, оставь­те, ваши подлые, низкие анекдоты, развратный, низкий, сла­дострастный человек!

Шиллер-то, Шиллер-то наш, Шиллер-то I Ой va-t-elle la verm se nicher? А знаете, я нарочно буду вам этакие вещи рас­сказывать, чтобы слышать ваши вскрикивания. Наслаждение!

Еще бы вам-то не ощущать наслаждения! — вскрик­нул Раскольников... — Разве для исшаркавшегося развратни­ка рассказывать о таких похождениях, — имея в виду какое- нибудь чудовищное намерение в этом же роде, — не наслаж­дение, да еще при таких обстоятельствах и такому человеку, как я... Разжигает!

Ну, если так, — даже с некоторым удивлением отве­тил Свидригайлов, — то вы и сами порядочный циник. Мате­риал, по крайней мере, заключаете в себе огромный. Созна­вать много можете... Ну, да вы и делать-то многое можете»...

В дополнение к этим словам Свидригайлова, необходи­мо вспомнить, как приходил Раскольников в пустую квар­тиру убитой им ростовщицы, как выходил оттуда в сени и дергал за звонок, прислушиваясь к его жутко знакомому же­стяному звуку, как «прежнее, мучительно страшное, безобраз­ное ощущение начинало все ярче и живее припоминаться ему», как он «вздрагивал с каждым ударом, и ему все прият­нее и приятнее становилось». Почему?

Я уже неоднократно говорил, что, когда Достоевский

создавал «Преступление и наказание», то ни на минуту не забывал «Пиковой дамы» и «Скупого рыцаря» Пушкина. Ску­пой рыцарь, влагая ключ в замок своего сундука с червонца­ми, сравнивает ощущение, которое он при этом испытывает, с тем, что чувствует иной убийца, вонзая в жертву нож:

...Есть люди,

В убийстве находящие приятность. Когда я ключ в замок влагаю, то же Я чувствую, что чувствовать должны Они, вонзая в жертву нож: приятно И страшно вместе.

Вот четыре различные стадии зла изнутри родственные друг другу. Причем злодей, с наслаждением вонзающий нож в свою жертву, находится всего лишь на исходной точке не- человеческого зла. Он еще не порвал с земным животным ми­ром, он еще прикасается к плоти и подобен дикому зверю. Ведь тигру также приятно, играючи, запускать когти в свою жертву.

На второй ступени лестницы, ведущей в преисподнюю, обретается Раскольников, испытывающий уже не животную, но духовную сладость в надрыве, в намеренном припомина­нии содеянного им кровавого преступления. Здесь зарождает­ся радость греха, нечто демоническое.

Впереди Раскольникова движется вниз по роковой лест­нице Свидригайлов, утративший способность предаваться чисто животным утехам. Он сознательно выращивает и ум­ножает в себе сладострастные ощущения. Ему доставляет наивысшее удовольствие посвящать в детали своего развра­та убийцу, вынашивая в душе какое-то новое чудовищно развратное намерение. Такое зло в кубе духовно и потому демонично, оно внушено духом небытия и влечет человека к самоубийству. Одержимый этим злом, Свидригайлов как бы заживо умер и оттого лицо его похоже на маску. В наружно­сти Свидригайлова есть что-то от оборотня. Достоевский дважды описывает ее именно потому, что она отражает сущ­ность нечеловеческого зла. Это было лицо « белое, румяное, с румяными алыми губами... глаза были как-то слишком го­лубые, а взгляд их как-то слишком тяжел и неподвижен. Что- то было ужасно неприятное в этом красивом и чрезвычайно моложавом, судя по летам, лице».