Свет в ночи

И как только он сказал это, опять одно прежнее, зна­комое ощущение оледенило вдруг его душу: он смотрел на нее и вдруг в ее лице как бы увидел лицо Лизаветы. Он ярко запомнил выражение лица Лизаветы, когда он при­ближался к ней тогда с топором, а она отходила от него к стене выставив вперед руку, с совершенно детским испу­гом в лице, точь-в-точь как маленькие дети, когда они вдруг начинают чего-нибудь пугаться, смотрят неподвижно и беспокойно на пугающий их предмет, отстраняются на­зад, и, протягивая вперед рученку, готовятся заплакать. По­чти то же самое случилось теперь и с Соней: также бессиль­но, с тем же испугом, смотрела она на него несколько вре­мени, и вдруг, выставив вперед левую руку, слегка, чуть-чуть уперлась ему пальцами в грудь и медленно стала подни­маться с кровати, все более и более от него отстраняясь, и все неподвижнее становился ее взгляд на него. Ужас ее вдруг сообщился и ему: точно такой же испуг показался и в его лице, точно так же и он стал смотреть на нее, почти даже с той же детской улыбкой». (Выделено мной. — Г. М.).

До сих пор Раскольников как бы забывал о Лизавете, а если и вспоминал, то только отожествляя ее для себя с Соней. Не умом, не рассудком, но глубиною души он ве­дал, что Лизавета и Соня для него одно. И вот то, что приоткрывалось лишь его глубинному ведению, обра­щалось в явь. Никакое явление не исчезает бесследно, но переходит, как темная или светлая идея, в иной план су­ществования и может, в своем уже инобытийственном виде, снова открыться человеку. Лезвие топора, зарубившего Ли- завету, занеслось теперь над Соней, и она на глазах Рас­кольникова превращалась в свою крестовую сестру: те же движения, то же беспомощное выражение на лице, тот же испуг. Признаваясь Соне в своем преступлении, Раскольни­ков налагал на нее тяжелое бремя, он как бы убивал ее и тем самым вторично убивал Лизавету. Убивающий другого, духовно убивает себя, и теперь, глядя на Соню, Раскольни­ков убеждался в этом. Признаваясь в своем смертном грехе, он частично искупал его и, поскольку искупал, постольку чувствовал себя его жертвой. Сердце не обмануло Соню, предсказав ей, что нет на свете никого несчастнее и беспомощней убийцы. Сама, охваченная ужасом, она видела его отражение на лице Раскольникова и видела почти дет­скую улыбку убийцы. В этой улыбке, такой же как у Лиза- веты, такой же как у Сони, таился для Раскольникова залог его раскаяния и спасения. Не знаю есть ли еще в мировой литературе подобное раскрытие круговой поруки страда­ния, падения и преодоления зла или, по крайней мере, воз­можности зло -преодолеть.

Признание Раскольникова наглядно подтвердило, что Соня с Лизаветой были близнецами в Духе, поистине крестовыми сестрами в высшей реальности бытия. И к этой высшей крестовой реальности Соня приобщила Раскольникова в ту минуту, когда перекрестившись, на­дела на него свой собственный крестик, кипарисовый, «простонародный», как отмечает Достоевский, а себе оста­вила медный, Лизаветин. Так включила Соня кровавого зло­дея в круговую поруку спасения во Христе. Но Достоевский не Шиллер, не прекраснодушный и простодушный романтик, а суровый реалист, до конца учитывающий беспощадную действительность. И вот Раскольников одновременно несет в себе обоих распятых со Христом разбойников, из которых один злословил и издевался над Сыном Божиим, а другой покорился Ему, признав свое крестное страдание заслужен­ным. Утвердившийся во грехе разбойник, прочно устроив­шийся в душе идейного убийцы, подал весть о себе как только надела Соня свой кипарисовый крестик на грудь Раскольникову. «— Это значит, символ того, что крест беру на себя, хе-хе/ И точно я до сих пор мало страдал! Я знаю подобных два креста, серебряный и образок. Я их сбросил тогда старушенке на грудь. Вот бы, те кстати те­перь, право, те бы мне и надеть». К последней фразе не доста­вало только Раскольникову снова добавить свое издеватель­ское «хе-хе». Однако тут же в ответ на Сонины слезы «серд­це его сжалось на нее глядя». «— Перекрестись, помолись хоть раз, — дрожащим, робким голосом попросила Соня. — О, изволь, это сколько тебе угодно/ И от чистого сердца, Соня, от чистого сердца».

Здесь не Иудино лобзание, здесь слышится, пусть глухо и отдаленно, голос второго разбойника, способного преоб­разиться. В жизни имеются положения недоступные пони­манию, их можно только постигать. Не намыленную петлю на шею, но крест на грудь надела Соня Раскольникову. Не верить в возможное покаяние Раскольникова, значит не верить в чудотворную силу Креста. Ведь этот русский ниц­шеанец до Ницше сам с совершенной точностью определяет степень своего духовного падения, когда говорит: «Я не человека убил, я принцип убил. Принцип-то я убил, а пе­реступить-то не переступил, на этой стороне остался» (под­черкнуто мною. — Г. М.).