Свет в ночи

Соня, любя не дальних, как учит рассудок, но ближних, как указывет сердце, шла верной дорогой вплоть и включи­тельно до своего падения. Оттого не Раскольников разгадал Соню, а она разгадала его. Умом сердца постигла Соня что нельзя никому прожить без человека, как хочет того Рас­кольников, и она видит, всем существом своим видит, что он сам уже знает это. Уговаривая его пойти и сознаться перед властями в своем преступлении, чтобы «страдание принять и искупить себя им», она отвечает на его отказ: «А жить-то, жить-то как будешь? Жить-то с кем будешь? Разве это те­перь возможно? Ну как ты с матерью будешь говорить? (О, с ними-то, с ними что теперь будет!) Да что я? Ведь ты уже бросил мать и сестру. Вот ведь уж бросил же, бросил. О, Гос­поди! Ведь он уже это все знает сам! Ну, как же, как же без человека-то прожить! Что с тобой теперь будет!»

Не слепая, не безответная, но зоркая христианская лю­бовь владела Соней. Она взывала не к уму Раскольникова, с его запутанными, непонятными ей рассуждениями, но прямо к сердцу, чуя, что оно не может не откликнуться. Она, «вско­чив с колен, бросилась ему на шею, обняла его и крепко, крепко сжала его руками. Раскольников отшатнулся и с грустной улыбкой посмотрел на нее. — Странная какая ты, Соня, — обнимаешь и целуешь, когда я тебе сказал про это. Себя ты не помнишь.»

Да, Соня не помнила себя в порыве любви к другому и тревога за него. «Давно уже незнакомое ему чувство волною хлынуло в его душу и разом размягчило ее. Он не сопротив­лялся ему: две слезы выкатились из его глаз и повисли на ресницах. — Так не оставишь меня, Соня? — говорил он, чуть не с надеждой смотря на нее. — Нет, нет, никогда и нигде, — вскрикнула Соня». Но стоило ей в самозабвении приба­вить: «В каторгу вместе с тобой пойду», — и его как бы вдруг передернуло, «прежняя, ненавистная и почти надмен­ная улыбка выдавилась на губах его». Не каторги он стра­шился, но боялся отречься от гордыни, уступить людям и Богу. Отвергнутую им Божью справедливость он давно заме­нил своей человеческой справедливостью, людей же прези­рал, все еще надеясь выдержать испытание на звание сверх­человека. И тут же одновременно чувствовал и сознавал на­сколько он слаб и беспомощен перед надвигающимся роком. Он вдруг с совершенной ясностью понял, что совсем не из гордости и преизбытка сил звал за собой вчера Соню ломать и властвовать, а потому что и тогда уже чувствовал себя иг­рушкой слепой судьбы. «И знаешь, Соня, я ведь только те­перь, только сейчас понял: куда тебя звал вчера.' А вчера, когда звал, я и сам не понимал куда. За одним я звал, за одним и приходил, не оставить меня. Не оставишь, Соня?»

Но не она, конечно, могла бы оставить его беспомощно­го и жалкого. Не мертвая мораль, не человеческая справед­ливость владели ею, а любовь и жалость к глубоко падшему, жалость во Христе к несчастному палачу.

Нам, русским, после перенесенных несметных потерь и несчастий и легендарных событий, свидетелями и участни­ками которых мы были — нам, все же, не так трудно понять то, что задолго до всероссийского крушения всецело постигал

Достоевский. Но и нам теперь, как и ему тогда, не передать другим той жалости, какую можно почувствовать к существу духовно погибающему. Надо испытать ад на земле, не одним творческим воображением как Данте, но наяву, чтобы ощу­тить в своем сердце великую жалость к убийце приумножаю­щему сознательно «пиры злоумышлений».

*

Жалость Сони к Раскольникову, для многих из нас, ны­не полностью оправдана. Не одни события, пережитые нами, предсказал Достоевский, он предвосхитил также наши сер­дечные отклики на них, он как бы видел нас в действитель­ности. Следуя примеру Достоевского, зорко следившего за злободневной печатью и часто на нее ссылавшегося, позволю себе и я сослаться на один весьма замечательный очерк, сравнительно недавно появившийся в эмигрантском «Новом журнале». Автор этого очерка К. Ф. Штеппа вспоминает о своем заключении в советской тюрьме в камере смертников в лютые времена ежовщины и говорит, между прочим, о неко­ем чекисте Левковиче, сидевшим вместе с ним в большевиц- ком застенке и вскоре затем расстрелянным. Левкович был че­ловек вконец искалеченный физически и душевно. Он, по собственному признанию, страдал «специальной чекистской болезнью», названной очевидно опытными палачами «от­равлением кровью». «Сидишь себе, читаешь дело и вдруг — эти самые «кровавые мальчики в глазах». А из них ужаснее всех был призрак «попика», расстрелянного Левковичем. «Невзрачный, плюгавый. Идет весь трясется — правда, зимой это было, а он, как водится, в одном белье и босой. И все так лепечет: «яко разбойника мя приими». Так вот он и стал при­ходить. Сначала изредка, потом чаще».