Свет в ночи

Эта рука была совестью Раскольникова, вернувшейся к нему на минуту. Тогда обнаружилась не первичная перво­родная простота, побуждающая все живое к сложному цве­тению, но вторичная простота распада и смерти, а за нею по- прежнему ощущалось присутствие духа глухого и немого, неотступно сопровождающего Раскольникова. Этот дух, из­гоняемый лишь постом и молитвой, не рассчитывал на такое обнажение гнойной и смрадной язвы. Совесть, подавая весть о себе, нащупала беса и заклеймила его словами Раскольни­кова: «Я ведь и сам знаю, что меня черт тащил». Рушилось миражное здание, построенное злыми домыслами, и все ухо­дило дымом: и жалкая эстетика с надуманным «Наполеоном» и ссылки на нищету сестры и матери. Оставалась только ви­на человека, поддавшегося злому искушению, обманным до- доводам гордыни.

Как ни низко -пал Раскольников, но благородство его на­туры, отмеченное Порфирием Петровичем, сказалось само собою, как бы помимо воли идейного убийцы. Трудно было начать признаваться, — потом уже заговорила натура, хотел ли того или нет отравленный рассудок Раскольникова. — «Я захотел, Соня, убить без казуистики, убить для себя, для себя одного/ Я лгать не хотел в этом даже себе/ Не для того, чтобы матери помочь я убил — вздор/ Не для того я убил, чтобы, получив средства и власть, сделаться благодетелем человечества — вздор/ Я просто убил, для себя убил, для се­бя одного: а там бы стал ли я чьим-нибудь благодетелем или всю жизнь, как паук ловил бы всех в паутину и из всех жи­вые соки высасывал, мне, в ту минуту, все равно должно бы­ло быть/.. И не деньги, главное, нужны мне были, Соня, ког­да я убил; не столько деньги нужны были, как другое. Я это все теперь знаю... Мне другое надобно было узнать, другое толкало меня под руку; мне надо было узнать тогда, и по­скорее узнать, вошь-ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу? Осмелюсь ли нагнуться и взять или нет? Тварь ли я дрожащая, или право имею»...

Так откровенно заговорила натура Раскольникова, но ра­зум идейного убийцы по-прежнему упирался в надуманную, злую теорию. В борьбе с прирожденной цельностью собствен­ной натуры Раскольников готов был признать себя теперь не за избранного, но за вошь подобную всем неизбранным людям. Однако на восклицание Сони: — «Это человек-то вошь/,» — он отвечает странно смотря на нее. Да ведь и я знаю, что не вошь». Но почти тотчас мрачно замечает, «как бы в задумчивости». — «Я может на себя еще наклепал, мо­жет я еще человек, а не вошь, и поторопился себя осудить. Я еще поборюсь».

Разумом Раскольников осуждает себя только за «сла­бость», за то, что, как он полагает, не хватило у него сил стать в уровень с дерзающим «Наполеоном», но сердце под­сказывает ему совсем другое. Раскольниковым владела гор­дыня. Когда, прийдя в первый раз к Соне, он встал перед нею на колени и поклонился до земли, по его же словам, он пок­лонился не Соне, как живому существу, но, в ее лице, «всему вообще страданию человеческому».

Такое уж тогда было время искажавших обобщений, уродливых абстракций. Раскольников был сыном своего ве­ка и, в данном случае, следовал примеру нашей, так назы­ваемой интеллигенции, уважавшей, например, в лице кре­стьянина не просто честного труженника, а, по меткому оп­ределению Алексея Толстого, «мужика вообще, что смирень­ем велик».

В противоположность Раскольникову, Соня жила серд­цем и отстояла далеко от всех теорий и абстракций. В ту самую минуту, когда Раскольников открыл ей страшную правду о себе, «вдруг точно пронзенная, она вздрогнула, вскрикнула и бросилась, сама не зная для чего, перед ним на колена». Она не нуждалась в рассудочном знании, ей сердце подсказало что надо делать. Она должна тут же, тотчас же, пожалеть убицу, поправшего в себе Образ Божий, погрузив­шего собственную душу в тлен и мрак. А это и есть для чело­века главнейшее несчастье. Христианство коренится не в уме, не в морали, но в непосредственном безошибочном движении сердца. Замечание, сделанное однажды Раскольниковым, на­всегда пребудет в силе: «Чтобы умно поступать одного ума мало». Доказательством тому служит умный Раскольников и сам невероятно, неправдоподобно умный Достоевский, уго­дивший на каторгу ради ничтожной, и от этого ничуть не менее преступной теории.