Свет в ночи

Поступая так, он ясно сознавал, что спасает этим Рас­кольникова и спасает, конечно, не его бренное тело от ка­торжной кары, но его душу для вечности. Тут владело Свид- ригайловым не какое-нибудь корыстное соображение, смут­но подозреваемое в нем Раскольниковым, но нечто совсем, совсем другое. В начале, он, наверное, рассчитывал таким благотворительством снова обратить на себя внимание Ду­ни. Я говорю «снова» потому, что несомненно была между ними в недалеком прошлом некая близость, на которую по­мимо намеков и догадок, ясно указывает одно словечко об­роненное Дуней при последнем ее свидании с Свидригайло- вым. На заявление Раскольникова, что Дуня его, Свидригай- лова, терпеть не может, тот, прищурившись и насмешливо улыбнувшись, отвечает, намекая на эту особую близость: «А вы убеждены, что не может? Вы правы, она меня не любит, но никогда не ручайтесь в делах, бывших между мужем и женой или любовником и любовницей. Тут есть всегда один уголок, который всегда всему свету остается неизвестен и ко­торый известен только им двум». Вот такой никому неведо­мый тайничек образовался в отношениях Свидригайлова с Дуней. И был этот тайник как будто даже нездешнего про­исхождения. Не напрасно Свидригайлов заявит Раскольнико­ву: «Знаете ли, что я мистик отчасти». Во всяком случае есть в нем что-то лунное, уводящее за пределы земли. Он сладо­страстник, но сладострастие не чувственность: доведенное до высшего предела, оно влечет человека от чувственных утех в злодуховные области. Но одним злом Свидригайлов не исчерпывается. Он не злой дух, но очень, очень несчаст­ное существо в какой-то степени уже не человеческого поряд­ка. Проникая в его внутренний мир, начинаешь чувствовать к нему щемящую сердце жалость, как ни к чему неприкаянному, навеки одинокому. Он знает, что гибель его близка, его тянет к самоубийству роковая сила и в то же время он страшится самоуничтожения, боится небытия, как всякое живое созда­ние. Сам намекая другим на решение покончить с собою, Свидригайлов испытывает мистический ужас, когда Расколь­ников неожиданно задает ему вопрос: «— А вы могли бы за­стрелиться? — Ну вот/ — с отвращением отпарировал Сви­дригайлов. — Сделайте одолжение, не говорите об этом, — прибавил он поспешно и даже без всякого фанфаронства, которое выказывалось во всех прежних его словах. Даже ли­цо его как будто изменилось. — Сознаюсь в непростительной слабости, но что делать: боюсь смерти и не люблю, когда го­ворят о ней». Тотчас, после этих слов и признается Свидри­гайлов, что он отчасти мистик. Вернее же было бы сказать, что в глубине всего своего существа он несет эту мистику. Оттого веет от него холодом запредельных пространств. Рас­кольников при первой же встрече с ним почувствовал это. Свидригайлов сам хотел бы уйти от нездешнего холода и об­ратиться полностью в человека, чтобы по примеру всех смерт­ных, наряду со злом, творить хоть немного добра. Он не лжет, говоря Раскольникову, что чувствует раскаяние в том, что причинил Дуне столько неприятностей и потому хотел бы «сделать для неё что-нибудь выгодное». К этому он до­бавляет, очень важное замечание: «Не привилегию же в са­мом деле взял я делать одно только злое». Он хочет отме­жеваться от того, кому такая привилегия действительно при­надлежит. Человеческое неистребимо живет в Свидригайло- ве, он далеко не бесчеловечен, и поэтому, даже потеряв на­дежду на собственное спасение, он ищет, прежде чем себя истребить, хоть кому-нибудь сделать добро и в конце концов избавляет Раскольникова от неминуемой, казалось, духовной гибели.

*