Свет в ночи

Перед Раскольниковым наглядным примером стоял Сви­дригайлов, всю жизнь предававшийся разврату по причинам совсем иным, чем обычные сладострастники. Он ведь то­же был бунтарь, не хуже Раскольникова. Его своеволие ча­стично истощилось в разврате и обернулось скептицизмом пожилого истаскавшегося человека, вулкан потух, но склон­ность к оправданию духовного бунта, пиров злоумышления осталась. Говоря с Дуней о Раскольникове, он отзывается о его идее весьма пренебрежительно. «Ничего, так себе тео­рийка: une theorie comme une autre.» Однако, в какой-то мере он эту «теорийку»принимает и потому говорит Дуне: «Тут, как бы вам это выразить, своего рода теория* то Ш самое дело, по которому я нахожу, например, что единичное злодейство позволительно, если главная цель хороша. Еди­ничное злодейство и сто добрых дел.'». Вот и обнаруживает­ся, непраъда ли, страшное внутреннее сходство Свидригай- лова с Раскольниковым. Только один уже отбунтовал в сво- ёй душе покушение на Бога, и приблизился вплотную к само­суду над собою, а другой по прирожденному упорству и жестокости лет никак не может сдаться, хоть и знает отлич- йо, что принципы то он попрал, но переступить не посмел, на этой стороне остался. Раскольников уже чувствует, что пойдет с повинной к людям, что без человека ему не прожить, что упорное запирательство доведет его до самоубийства. Для него еще есть выход из тупика. Но для Свидригайлова выхода нет. Неотступное многолетнее надругательство над святостью бытия, дарованного Богом, привело его к праздно­сти и унынию, вселило в него непреодолимую тягу к само­уничтожению, к небытию. Но смерти он мистически боит­ся, в отчаянии своем не надеясь даже, что ему удастся ка­нуть в небытие, раствориться в ничтожестве. Он чувствует, что привидения являются ему неспроста, что они клочки И отрывки других миров, их начало, что привидения эти го- борят человеку мертвым языком о тайнах вечности и гроба. Но какова будет эта вечность для того, кто живя на земле, попрал ее душу и над нею надругался?

А что если нет конца существованию и перед тем, кто его исказил своими смертными грехами бесконечное бытие, предстанет в виде «одной комнатки, этак вроде деревенской бани, закоптелой, а по всем углам пауки, и вот и вся веч­ность».

Не уничтожения страшился Свидригайлов, но загробной жизни. Он пожелал Раскольникову воздуху, воздуху, возду­ху, прежде всего, но сам задыхался под тяжестью собствен^ ных грехов и преступлений. В глубине души он уже рёшил покончить с собою, однако все еще цеплялся за жизйь и сла­бую замирающую надежду на спасение возлагал на Дуню.

Сложен всяк человек, а русский к тому же еще безмер­но широк и в нем часто совмещаются и, до поры до времени, уживаются крайне противоречивые стремления и чувства. Эту несчастную русскую широкость Свидригайлов сознает хо­рошо и говорит о ней Дуне: «Русские люди, вообще широкие люди, Авдотья Романовна, широкие как их земля, и чрезвы­чайно склонны к фантастическому, к беспорядочному, но беда быть широким без особой гениальности... Еще вы меня этой широкостью укоряли». Да, Дуня права, Свидригайлов по-русски широк, сложен, противоречив, и нельзя рядить его всего навсего в одержимого сладострастием человека, подоб­ного какому-нибудь ложноклассическому персонажу. С од­ной стороны, наплывы сладострастия, вселяющие в него тя­гу к самоуничтожению, с другой стороны, забота о сиротах и Соне и все еще неумирающая надежда прикрыть, исцелить свои страшные душевные язвы Дуниной чистотой и жутко духовная забота об умершей Мармеладовой: панихиды по ней по его распоряжению служились два раза в день акку­ратно.

*

Пожелав Раскольникову воздуху прежде всего, Свидри­гайлов «посторонился, чтобы пропустить входившего на ле­стницу священника и дьячка и пошел своею дорогой. Рас­кольников постоял, подумал и вошел вслед за священником в квартиру Сони».