Свет в ночи

С точки зрения трезвого рассудка, бессмысленно проли­вать даром драгоценное миро, и невозможно воскресить умершего человека, когда «уже смердит, ибо четыре дня, как он во гробе». Вверяясь доводам рассудка, то же самое следует повторить и о художестве. Допустимо ли, трезво рассуждая, сказать, что радуга «один конец в леса вонзила, другим за облака ушла» что перед грозою «жарче роз благоуханье»? Имеют ли хоть какой-нибудь трезвый смысл выражения: «не­внимательный лорнет», «фортуны блеск холодный», «румя­ное появленье» «озябнувший кристалл», «нещадное уте­шенье»? Может ли бес подсунуть убийце в нужную минуту топор и не правильнее ли, как это постоянно делается, при­писать все услужливому случаю? Могут ли ключи иметь таин­ственную связь со своим владельцем и сохранить ее даже после его смерти? Такого рода примеры и вопросы легко при­водить и ставить сотнями, и я намеренно ограничиваюсь об­разцами классическими, взятыми наудачу из Тютчева, Пуш­кина, Баратынского и Достоевского, чтобы не подать кому- либо повода заговорить о так называемом «декаденстве». Всего же парадоксальнее и одновременно вернее то, что вовсе не нужно художнику и человеку религиозному отвергать по­вседневной действительности, — достаточно зорко к ней при­смотреться, и за ее наружной обманчивой пеленой откроется бездонная глубина вселенского бытия, и прав окажется До­стоевский. Да, действительность фантастичнее всякой фан­тастики и, чтобы сделать правдоподобной всегда неправдо­подобную правду, необходимо прибавить к ней долю лжи. Достоевский снимал с существования не только наружную буднично-серую пелену, он еще не -страшился срывать с мира его блистательный космический покров, он расковывал муд­ро скованные в творчестве Пушкина хаотические силы, что­бы подглядеть, наконец, что же кроется в человеческой ду­ше за ними, бессмысленно и бесцельно бушующими, безраз­личными к добру и злу. Достоевский постиг, что за разгулом стихий и страстей обретается в каждом из нас некая духов­ная сфера. В ней-то и образуются в абсолютной свободе за­вязи и зарождения будущих жизненных событий, встреч, падений и возвышений, ожидающих всякого человека, под­готовленных его внутренней волей к осуществлению вовне. Каждый из нас заранее сам предопределяет свою собственную биографию. «Жить, — говорит Достоевский, — значит сделать художественное произведение из себя». Но если это верно, то творить искусство значит отражать в словах, звуках или красках уже сделанное в жизни из самого себя, или же други­ми из себя, художественное произведение. Таким образом, все истинно бытийственное в человеке сливается воедино с искусством, и живая, враждебная ко всякой абстракции че­ловеческая мысль неминуемо совпадает с тайным подспуд­ным жизненным (Процессом. Оттого, между прочим, и заме­чает Достоевский в «Дневнике писателя», что «можно очень много знать бессознательно». Как же, в итоге, истолковать такое утверждение? Выходит, что во мне живет мое внутрен­нее знающее и потому до ужаса за все ответственное «я», вдвинутое, как в футляр, в мою душевно-телесную оболочку, мало что знающую и лишь смутно чувствующую и предчув­ствующую.

Искусство, в наивысших своих проявлениях, помогая нам высвободить наше знающее «я» из подспудных душевно- телесных давлений, встречается с религией. Но разница между ними остается великой: искусство неизменно восхо­дит к Прометею, оно насильственно похищает небесную иск­ру и являет лишь символы высших реальностей, тогда как религия действенно раскрывает подлинную реальную небес­ную правду. Творчество Достоевского ничего общего не име­ет с реалистичностью, в нем отражается инобытие потусто­ронних светлых и темных сущностей, постигнутых непосред­ственным опытом души, преданной всем превратностям су­ществования. Недостаточно, сидя в уютном углу, воображать себе тяготы и страхи войны, вшей, блох и клопов, поедающих людей на каторге, нужно самому очутиться и тут и там на равных основаниях с солдатом и каторжанином. Чтобы стать художником наивысшего склада, необходимо, как говорит Иннокентий Анненский, бесстрашно погрузиться в самую гу­щу жизни и тем убить в себе «бледного мечтателя», прячуще­гося в свою раковину от малейшего соприкосновения с неу­молимою действительностью.