Светлейший князь Потёмкин-Таврический

В этом же духе отзывались и другие современники, иностранцы и русские. Сиверс в апреле 1787 года считал войну почти невозможною, потому что, по его мнению, Россия вовсе не была к ней приготовлена. При этом Сиверс выразил надежду, что по крайней мере граф Румянцев откроет императрице глаза относительно печального состояния военной администрации[349]. Саксонский дипломат Гельбиг, сообщая в донесении своему правительству о русской армии, заметил, что численность ее на бумаге сильно преувеличена и смертность в войске ужасна; такие же данные встречаются в донесениях прусского дипломата Келлера[350]. Французского дипломата Сегюра забавляли выходки шута Потёмкина, Моссе, смеявшегося над бедственным состоянием России в начале войны и указывавшего на пустоту в казне, на неполноту состава армии и на то, что война не имеет другой цели, кроме доставления Потёмкину Георгиевской ленты[351]. С различных сторон старались доказать императрице, что в интересах России необходимо было желать сохранения мира, что Потёмкин представлял средства России в слишком выгодном свете[352].

Особенно резко осуждал князь Щербатов образ действий Потёмкина. Говоря о неудачных операциях в начале войны, о медленности военных действий, он замечает: «Потёмкин, человек, носящий на себе особливо милость и доверенность монаршу, могущий все, что восхощет, генерал-губернатор к турецким границам прилегающих губерний и президент военных коллегий, поскакал на турецкие границы. При таковых обстоятельствах кто бы не подумал, чтобы князь Потёмкин при первом открытии войны не вступил в неприятельские области, чтобы флот наш, которого в Севастопольском порте показывали государыне и германскому императору, не выступил в море и не пошел бы прямо к Константинополю или, по крайней мере, к Синопу и не опустошал бы области турецкия… Чего недоставало? Пять лет мы готовились к войне; войска были отовсюду собраны, артиллерия привезена, флот готов, все казано монархине, всему она чинила похвалу… Стекалися, кажется, случаи для обвинения пышного начальника…»[353] Щербатов, на указанных основаниях, приходит к заключению, что Потёмкин должен был или позаботиться о приведении в надлежащее состояние войска и флота, или же не вызывать войны с Портою.

И правда, оказалось, что средства Потёмкина во время войны были недостаточны. Медленность и незначительность успехов его в первый год борьбы современники не без основания объясняли тем, что князь, несмотря на громадные суммы, истраченные им на войско и флот, не вполне был приготовлен к войне. Сравнительно скромные успехи не соответствовали внешнему блеску армии и флота, чрезвычайно понравившихся императрице. Потёмкин обвинялся в небрежности, беспечности, даже в трусости, а его неумению вести дело приписывались неудачи первого времени войны, особенно же медленность при важнейшей операции – осаде Очакова.

Подробное изложение деятельности Потёмкина в области дипломации по случаю разрыва России с Турцией в 1787 году и в качестве полководца во время войны до 1791 года выходило бы из рамки нашего сочинения. Мы ограничиваемся указанием на некоторые характеристические черты этих важных событий для освещения нрава Потёмкина и места, занимаемого им в истории этой эпохи. И в этом случае, как и в других главах нашего очерка, мы будем обращать главное внимание на отношения Потёмкина к Екатерине.

Ко времени разрыва между Россией и Турцией относится множество писем Екатерины к Потёмкину. Из них видно, в какой мере императрица стояла выше князя по силе воли и умственным способностям. Порою Потёмкин в первое время войны падал духом, унывал, обнаруживал малодушие. Екатерина старалась ободрить его, наставляла, руководила его действиями. Во все это время князь пользовался полным доверием императрицы, между тем как почти все современники, более или менее знакомые с ходом дел, порицали его образ действий и считали его виновником неудач в войне.

Скоро после того, как Екатерина после пребывания на юге рассталась с Потёмкиным на пути в столицу, она узнала о разных действиях Порты, готовой объявить войну России. Тогда она написала Потёмкину, указывая, между прочим, на события в Турции: «Противу сего всякие слабые меры действительны быть не могут; тут не слова, а действие нужно, нужно, нужно, чтоб сохранить честь, славу и пользу государя и государства»[354].

Екатерина, основываясь на данных, сообщенных ей Потёмкиным, считала Россию хорошо для войны приготовленной и заметила в беседе с Храповицким (1 сентября), что «в две недели все войска могут быть на своих местах»[355]. При всем том императрица, однако, сильно беспокоилась. 3 сентября она плакала, жалуясь на «отлучку князя» и замечая, что «в течение тринадцати лет сделала привычку обо всем обстоятельно говорить и советоваться» с Потёмкиным. «Что меня более тревожит, – сказала она, – то это, что князь ничего решительно не пишет, как будто бы и он чем-нибудь нечаянно встревожен»[356].