Светлейший князь Потёмкин-Таврический

К счастию для Потёмкина, в публике никто не знал о содержании переписки его с императрицею. Если Екатерина оставляла его на его посту, то объяснить это можно только личным ее расположением к нему да отчасти недостатком «горячих голов», способных людей, на который так горько жаловалась она в беседах своих с Храповицким. Наконец, она могла думать, что Потёмкин лишь временно упал духом. Поэтому она после получения печального известия о повреждении флота всячески старалась ободрить его. Она писала к нему 2 октября: «Известия, конечно, не радостные; но, однако, ничто не пропало; сколько буря была вредна нам, авось либо столько же была вредна и неприятелю, ни уже что ветер дул лишь на нас; как ни ты, ни я сему не причиною, то о сем уже более и говорить не стану, а надеюсь от добрых твоих распоряжений, что стараться будут исправить корабли и ободрить людей, буде они унылы, чего, однако, я не примечаю; я сожалею всекрайне, что ты в таком крайнем состоянии, как ты пишешь; что хочешь сдать команду, сие мне всего более печально. В письмах твоих от 24-го ты упоминаешь о том, что вывести войска из полуострова; естьли сие исполнишь, то родится вопрос, что же будет и куда девать флот севастопольский? У Глубокой, чаю, что пристань и прежде признана за неудобную. Я надеюсь, что сие от тебя письмо было в первом движении, когда мыслил, что весь флот пропал, и что мысль такую не исполнишь без необходимой крайности. Я думаю, что всего бы лучше было, естьли б можно было сделать предприятие на Очаков либо на Бендеры, чтоб оборону, тобою самим признанную за вредную, оборотить в наступление. Начать же войну эвакуациею такой провинции, которая доднесь не в опасности, кажется, спешить не для чего, равномерно сдать команду, сложить достоинство, чины и неведомо что; надеюсь, что удержишься, ибо не вижу к тому ни резонов, ни нужды, а приписываю сие чрезмерной твоей чувствительности и горячему усердию, которые имели не такой успех, как ожидали; но в таких случаях всегда прошу ободриться и подумать, что добрый дух и неудачу поправить может; все сие пишу тебе как лучшему другу, воспитаннику моему и ученику, который иногда и более еще имеет расположения, нежели я сама, но на сей случай я бодрее тебя, понеже ты болен, а я здорова… По твоему желанию и теша тебя, я послала к тебе желаемый тобою рескрипт о сдаче команды; но признаюсь, что сие распоряжение мне отнюдь не мило и не славно; никто на свете тебе не желает более добра, как я, и для того тебе так говорю, как думаю. Естьли же уже сдал команду, то прошу приехать сюда скорее, чтоб я могла тебя иметь возле себя и чтоб ты мог сам узнать, как я думаю и о сем сужу; здесь найдешь, что я, как всегда, к тебе с дружеским и искренним доброжелательством». В письме есть следующая приписка: «А вот как я о сем сужу (по-французски): что ты нетерпелив, как пятилетнее дитя, между тем как дела, порученные тебе в сие время, требуют непоколебимого терпения. Прощай, мой друг. Ни время, ни отдаленность и никто на свете не переменят моего образа мыслей к тебе и об тебе». И еще другой постскриптум: «Пришло мне на ум еще по случаю того, что пишешь о выводе войск из полуострова, что чрез то туркам и татарам открылася бы паки дорога, так-то сказать, в сердце империи; ибо на степи едва ли удобно концентрировать оборону; в прошедшие времена мы занимали Крым, чтоб укратить оборону; а теперь Крым в наших руках; как флот вычинится, то надеюсь, что сия идея совсем исчезнет и что оно представлялось только тогда, когда ты думал, что флота нету; но естьли хочешь, я тебе дюженьку фрегатов велю построить на Дону; ведь и Севастопольский флот им же пользуется и ныне»[369]. Очевидно, императрица и в это время не переставала высоко ценить способности Потёмкина, питала к нему доверие и относилась дружески. Гарновский упоминает о намерении Екатерины отправить к князю именно в то время какие-то подарки; к этому же времени относится поднесение Екатерине мраморного бюста Потёмкина, сделанного Кенигом[370]. Из того же источника мы узнаем, что в среде высших сановников были слышны неблагоприятные отзывы об образе действий Потёмкина. Так, например, в совете говорили: «Мы знали, что князь погорячился, дав флоту повеление выступить в море в такое время, которое к выходу судов совсем неспособно». Доброжелатели Потёмкина защищали его. Гарновский выставлял на вид, что в Петербурге нельзя составить себе точного понятия о соображениях начальствующего флотом. Граф Мусин-Пушкин, как замечает Гарновский, стоя грудью за Потёмкина, сказал: «Дай Бог, чтобы князь завладел Очаковом, хотя с потерянием десяти тысяч людей». Гарновский передает также следующее замечание императрицы о Потёмкине: «Честь моя и собственная княжая требует, чтоб он не удалялся в нынешнем году из армии, не сделав какого-либо славного дела, – хотя б Очаков взяли. Бог знает, отчего он унывает и почти печальные письма пишет. Должно мне теперь весь свет удостоверить, что я, имея к князю неограниченную во всех делах доверенность, в выборе моем не ошиблась». В это время ходили слухи, что Екатерина намеревалась вызвать Потёмкина в Петербург, а начальство над всею армией поручить Румянцеву; говорили, что князь Потёмкин «держится одними интригами»[371].