Светоч русской земли (СИ)

Князь скончался двадцать шестого апреля. Вскоре, за сорок дней до рождения сына, умер от чумы его брат Андрей, отец будущего Владимира Храброго. Летом Иван Иваныч, единственный оставшийся в живых, поехал на поставление в Орду, куда уже кинулся суздальский князь и поддерживавшие его новгородцы. Но Джанибек, и после смерти Семёна не изменивший дружбе с ним, передал владимирский стол его брату, князю Ивану. Алексий на ту пору уже уехал на поставление в Царьград.

Глава 11

Вечером после похорон Семёна Алексий остался ночевать в монастыре Богоявления. Ему не хотелось занимать митрополичьи покои, пока из Царьграда не вернутся послы, хотя как местоблюститель он имел на это право. Однако у Алексия были свои правила и свой взгляд на природу власти. Строгий с нижестоящими иерархами, он был строг, прежде всего, к себе и никогда не позволял себе лишних или поспешных действий, как не позволял своему телу роскошеств и праздного отдыха.

Стефан, который всю зиму исповедовал и причащал умирающих, обмывал трупы, отпевал и хоронил, оставаясь в живых, так что завидя высокую чёрную фигуру, московляне бросались перед ним на колени, в этот вечер вознамерился поговорить с Алексием, ибо из Радонежа до него дошли слухи, что вся семья брата Петра умерла и дети остались одни.

Алексий выслушал богоявленского игумена, кивнул, думая о чём-то или соображая своё.

- Брат Игнатий заменит меня в управлении монастырём! - сказал Стефан.

- Не заменит! - сказал Алексий. - Повести мне, сколько осталось в живых иноков? - спросил он после долгого молчания.

Стефан ответил. Алексий вскинул глаза и укорил:

- Вот видишь? - Ещё помолчал и заговорил, глядя в огонь. - Инок - отвержен мира, и мир - чужд для него! Уходя в монастырь, мы умираем для мирской жизни и близких своих. Мнишь ли ты, что Господь, в силе и славе Своей, не озаботит Себя участью младеня? Не пошлёт добрую душу, поставив её на путях сироты? Ты уже впал однажды в обольщение мирского соблазна и видишь теперь, к чему это привело! Князь Семён должен был умереть бездетным, и сумел ли ты помешать велению судьбы?

- Должен был... умереть? - с запинкой повторил Стефан.

- Да! - сказал Алексий. - Он знал это, хоть до последнего часа и боролся с судьбой!

- Господь карает лучших? - спросил Стефан.

- Мы не ведаем, Стефане, на каких весах и кто весит наши судьбы. Смертному не дано сего знания. К счастью, не дано. Могли бы мы жить, зная о таком наперёд? Князь Семён взял на себя бремя отца своего, но возжаждал утех земного счастья, позабыв страх Божий в сердце своём. Он был лучший князь, а Иван будет худший, и всё же кара Господня пристигла его, а не Ивана. Власть должна быть бременем, и пока она бремя - стоит нерушимо. Когда же превращается в утеху, всему наступает конец, и даже то, что мнилось твердее твердыни, рушится!

- И князь Семён...

- Исчерпал при жизни своей утехи мира, и перед гробом узрел, сколь временен - свет земного бытия!

- Но он будет спасён! Там, за гробом?

- Это знает Господь! Не я! Я ведаю только одно: бремя своё он всё-таки нёс и донёс до могилы. Будет прощён народ - будет прощён и князь Симеон вместе с племенем своим. Погибнет народ - и кара Господня пристигнет усопшего князя. Грядущие после нас оправдают или осудят наши труды.

- Отпусти меня, владыко Алексий! - попросил Стефан. - Я - слаб, я хочу уведать, что сталось с моими детьми!

- Ступай, Стефане! - вздохнув, сказал Алексий, и помолчав. - Но помни, что ты - надобен и обещался не мне, но Господу Богу своему!

В сумерках ночи по мокрой, местами ещё даже не протаявшей дороге на Радонеж шёл с посохом высокий монах с сумой за плечами. Он торопился, хоть и шёл размеренной поступью. К полудню он отшагал уже более сорока вёрст. Мёртвые деревни встречались ему на пути, с растворёнными дверями, где, наверно, в полутьме клетей лежали не похороненные мертвецы. Он не смотрел, не заходил туда. Он шёл всё вперёд, и посох в его руке подкреплял шаг странника. К вечеру он был уже под Радонежем и, услышав издали брех собак, перекрестился. Раз есть собаки, значит, есть и жители, значит, Радонеж не вымер целиком, хоть и стоит на проезжем пути!

Уже в потемнях он постучал в двери высокого, потемневшего от дождей и непогод дома рядом с церковью. Изнутри детский голосок спросил:

- Кто - там?

Инок отступил на шаг, отёр рукавом враз вспотевшее лицо, прокашлялся и ответил:

- Это - я! Твой отец, Стефан!

Двери отворились. На пороге стоял глазастый мальчик, до боли в груди напомнивший ему Нюшу.

- Здравствуй... дяденька! - сказал, запинаясь, отрок и покраснел. - Входи! - сказал он, отступая внутрь горницы.

Скоро отец и сын сидели друг против друга за кухонным столом. Печь, однако, была истоплена, и на столе лежали хлеб и горка печёной репы. Мальчик рассказывал: