Светоч русской земли (СИ)

Сергий, приходя в себя, слушал гул елей. Сознание вторгалось в ум, вытесняя видения детства, давешняя пря с братией (вновь угрожали разойтись, коли не станет игуменом) и осознание того, что дело, созданное им, и долг христианина требовали от него, чтобы он согласился игуменствовать в обители Святой Троицы... И значит, расстаться с одиночеством, с Тишиной, с исихией, - ибо в трудах руковожения братией сможет ли он сохранить Тишину? Но все: и голос братии, и воля Алексия, уплывшего в Царьград, и даже давешний сон, говорили ему, что он уже не волен в себе, что поставление и последующее руковожение обителью стали его долгом, крестной ношей, а долг, обязанность есть первая ступень всякого постижения, и постижения Бога!

И заслониться Митрофаном, которого он перетянул, уговорил переселиться в Троицу, не удалось. Игумен, пожив в обители меньше года, отошёл к праотцам. И снова всё сошлось на нём.

Стать игуменом! В тяготах этого поприща Сергий не обманывал себя. И то, как отнесётся к его избранию брат Стефан, понимал.

Глава 14

Удар в било заставил его подняться с колен и поспешить с утренним правилом. Жизнь вступала в свои права, возвращая Дух в оболочину тела и телесных надобностей. Вступив в хижину и мысленно сотворив краткую молитву, Сергий подошёл к рукомою.

Михей, почуяв наставника восставшим от сна, подсуетился, стряхивая дрёму, и, бормоча молитву, начал бить кресалом по кремню. Скоро первая лучина, выхватив из тьмы бревенчатый обвод стен хижины, затрещала, распространяя аромат сосновой щепы. И ветер, и гул леса приумолкли, отступили в сторону от светлого круга кованого светца, всаженного в расщеп еловой ветви, вокруг которого по стенам хоромины шевелились и плавали тени двух человек, оболакивающих себя к выходу в церковь.

Сейчас, при свете огня, можно было рассмотреть хозяина кельи. Суховатый и просторный в плечах, лёгкий телом, в котором нет ни капли жира, ни золотника лишней плоти, лишь мускулы и сухожилия, обтянувшие костяк. С румянцем в западинах щёк, он двигался с такой точностью движений, которую дают сила и многолетний навык к труду. Его борода стемнела и огустела, прежнее солнечное сияние стало рыжеватой окладистой украсой мужа. Пряди волос заплетены в косицу. Прямой нос выдавал породу: не было в боярском роду Кирилла мерянской крови, наградившей московских русичей курносостью. Но больше всего с отроческих лет изменился взгляд Сергия. Вместо распахнутого миру и добру почти ангельского взора Варфоломея теперь смотрел лик того, кто и, соболезнуя, смотрел с высоты опыта и мудрости. Усмешливость, прячущаяся в бороде, и умные глаза, от которых грешному человеку становилось неуютно. Сергий выпрямился, затягивая кушак. Собрались быстро, даже второй лучины зажигать не пришлось.

На дворе ярилась вьюга. Тучи низко неслись над землёй, и пахнущий сыростью ветер хлестнул по лицу снежной крупкой, прогоняя остатки сна.

Мужики в деревнях теперь уже повыехали к поставленным с лета стогам, а бабы затопили печи. Сергию припомнился Радонеж: дрожь тела, пар из ноздрей коня и гордость предстоящим мужским трудом, когда он, отроком, в эту пору выезжал с возами за сеном.

Из тьмы со всех сторон выныривали фигуры монахов, согбенно, с закутанными лицами бредущие сквозь ветер к церкви. Сергий пересчитал умножившуюся братию. Не пришли трое. Старик Онисим и Микита, повредивший ногу топором, лежали больные. Кто же - третий? До той поры, пока их было двенадцать, порядок не нарушался.

Став настоятелем, он должен будет приказывать каждому, как приказывает ныне себе, понимают ли они это? Алексий там, в Царьграде, понимает. Понимает и Симон, смоленский архимандрит, муж многих добродетелей, оставивший родину, почёт, кафедру ради радонежского монастыря и отвергший мысль стать игуменом вместо Сергия.

А Стефана в настоятельское место даже и не предложил никто из братии! Почто? - спросил мысленно и, усмехнувшись, понял почто: нелепо было бы игумену Богоявления, духовнику покойного великого князя Семёна, после Москвы, после княжого двора и боярских почестей... Вдвойне нелепо! И Митрофан в своё время отвергся игуменского служения, хоть он и мог бы... Нет, и он бы не смог! Алексий с братией - правы. Иного - некого!

А он? Не пожалеет ли об одиночестве, о ночах истомы в лесу, со зверьми и гадами вместо людей? Но и та жалость - грех, ибо крест должен быть всегда тяжек на раменах и, значит, возрастать с годами и опытом. Мог ли он тогда, обманутый вороватым монашком, взять на себя крест руковожения людьми? Нет, конечно! Теперь может. И значит, надо идти в Переяславль. Не тянуть больше ни дня, ни часа, разве привести в порядок дела: распорядиться работами, расставить впервые нанятых со стороны мастеров. Только войдя уже в нутро церкви, он сумел усилием воли отогнать от себя кишение забот, чтобы не уподобить жене, за хозяйственной суетой просмотревшей приход Учителя Истины.