Светоч русской земли (СИ)

Мальчик стоял перед ним тощий, маленький, разорванная рубаха сползла у него с плеч, и плакал. Деревенские ребята удрали, да и кому из них нужен был он, сын нищенки, ничей родич и ничей товарищ!

Теперь Варфоломею стало стыдно. Не так представлял он себе поверженного врага! И тут-то пришла ему в голову благая мысль.

- Петюня! - позвал он.

Брат, утирая нос, подошёл ближе.

- Петюня! - приказал Варфоломей, - сними чугу!

Братик, ничего не понимая, снял с плеч верхнюю оболочину. Варфоломей скинул свою чугу, стащил рубаху с плеч, и, сорвав с малыша остатки рванины, начал натягивать ему через голову шёлк.

- Пусти! Руки подыми! Повернись! Так! Теперь так! - приказывал он, поправляя рубаху на малыше и застёгивая ему пуговицы ворота. Оборвыш, перестав плакать и приоткрыв рот, с удивлением смотрел на Варфоломея. Варфоломей, надев рубаху, накинул на себя чугу братца, а свою протянул малышу, повелев:

- Одень! - теперь, в этот миг, он помнил, и даже про себя, в уме, повторил заповедь Христа: "Когда просят у тебя верхнее платье, отдай и срачицу" - и удивился, почуяв, как это приятно, давать вот так, не считая, полной мерой! Малыш стоял перед ним растерянный, притихший, в шёлковой, никогда прежде не ношенной им рубахе, в дорогой чуге, что доставала до земли.

- Иди теперь! И скажи матери, что я, Олфоромей Кириллыч, подарил тебе свою оболочину! Понял?!

Мальчик кивнул, глядя на Варфоломея, и пошёл, оглядываясь, и только уже дойдя до половины горы и поняв, что над ним не смеются, подхватил полы чуги руками и, заревев, побежал домой.

Варфоломей, проводив малыша взглядом, дёрнул брата за руку:

- Пошли!

Выбравшись на дорогу, вблизи от дома, он оставил Петюню ковылять, а сам побежал вперёд, торопясь рассказать матери, и уже почти забывая, несмотря на боль, про драку, предшествовавшую его первому духовному подвигу.

Глава 10

Мальчик из боярской семьи долго может не замечать наступающего оскудения. Ну, разве со стола исчезают осетрина и каша сорочинского пшена, и мать говорит, что своя, пшённая, - не хуже! И Стефан молчит, супясь, ест простую пшённую, даже с остервенением. И изюм становится редок, его дают детям по горсточке по праздничным дням. И когда Варфоломей повторяет свой поступок ещё и ещё раз, то его, отпуская из дома, переодевают из белополотняной в холщовую рубаху, при этом нянька, пряча глаза, бормочет, что так способнее, не замарает дорогой, а если замарает, так легче и выстирать... И коней - всё меньше на дворе. И уже пошёл счёт: кому какая принадлежит лошадь, и им, малышам, достаётся на двоих один конь, пожилой меринок, да и того весной забирают пахать поле. Однако перемены в еде и в рубахах не трогают Варфоломея. Может, только умаление конского стада он и замечает. Но разве ему жаль своего коня для братика Петюши?!

Иных потерь и убытков отроку было не видно. А когда мать принималась, сказывая, штопать и перешивать свои платья, так становилось даже уютнее и милее. Можно было подлезть ей под руку и, внимая рассказу, смотреть, как ныряет в складках ткани игла в пальцах матери.

Другое дело Стефан. Тот оскудение дома переживал болезненнее родителей. Его коробило, когда отец брался за топор или запрягал коня.

Вопросы и взгляды сверстников задевали его, и он вырабатывал в себе гордость в походке, в посадке верхом чуть небрежной, в прищуре глаз, в том, как сказать, как ответить, в презрении к земным благам.

На днях один из приятелей, Васюк Осорьин, похвастался новым седлом с бирюзой и красными каменьями, купленным в Орде. Стефан хотел снебрежничать, но засмотрелся на работу мастера из Бухары, на извивы узора и сочетание тёмной кожи, золотого письма и небесно-голубых, в серебряной оправе, пластин бирюзы, среди которых тёмно-красные гранаты смотрелись каплями пролитой крови...

- Твой батька с Аверкием в думе сидит, так мог бы, поди, и тебе покупать чего поновей! - изронил Васюк, кивнув на седло Стефана.

Стефан потемнел лицом, скулы свело, - хоть Васюк и не хотел издеваться, а так, с языка сорвалось, - не ответив, ожёг коня плетью и пошёл намётом, не разбирая дороги, полосуя бока гнедого.

Холоп, отстав от молодого господина, кричал ему подождать. Стефан ничего не слышал, кровь била в уши, и только уже подлетая к дому, умерил скок, начав приходить в себя. И тогда стыд облил его: как это он, из-за седла, из-за собины! Прельстили драгие камни! Его! Книгочея!

Во дворе стояли кони, возки и телеги. По наряду признал, что в доме - Тормосовы. Приехал, значит, и Фёдор, родня ему, поскольку был женат на старшей сестре, и Иван Тормосов, младший брат Фёдора. И баб, верно, навезли, и холопов! - подумал Стефан, рассёдлывая и вываживая коня. Он стеснялся войти в горницу, чтобы гости не увидели гнева на его лице и не стали подтрунивать над ним, как нередко позволял себе, на правах старшего, Фёдор Тормосов.