Светоч русской земли (СИ)

Вечеряли. Молились на ночь, стоя в пустой, с гладко вытесанными стенами келье, освещаемой лишь лампадным огоньком. Вернувшись в хижину, Варфоломей на ощупь устроил старцу постель на только что срубленном лежаке, а себе - на полу, и уже в темноте, на ощупь, постелил ряднину, улёгся, натянув на себя рабочий вотол, послушал минуту-другую храп Митрофана, которому уступил овчинный тулуп, плотнее запахнулся полой и уснул.

Утром они стояли вдвоём в церковке, пахнущей смолой и свежестью. Свеча теплилась в самодельном свечнике у аналоя. В окна, ещё не затянутые пузырём, лилась прохлада, и какая-то птица всё пищала и жаловалась на что-то у подоконника, порой заглушая голос игумена, а Варфоломей стоял перед аналоем и плакал. В пустоте храма звучали слова литургии Иоанна Златоуста, напоминая о веках христианской культуры, пробившейся нынче аж до северных палестин и берегов Дышащего моря, вплоть до Камня... А Варфоломей пел и не вытирал слёз.

Игумен Митрофан написал грамотку на куске бересты. Дал устные наставления. Варфоломей в тот же день срядился в путь. Ему пробежать пятнадцать вёрст до Хотькова ничего не стоило, и он надеялся достигнуть монастыря к вечеру.

Глава 12

Лес был влажен, хрупок и пуст, в бочажинках стояла вода. Поршни, которые Варфоломей надел по застенчивости вместо лаптей, скоро промокли и раскисли, и Варфоломей, пока шёл, закаялся впредь пускаться в лес в кожаной обуви. Дышалось легко и славно, и он порой чувствовал себя почти что тем "женихом, грядущим в покой брачный".

Немного он всё же поплутал и вышел к монастырю, устав, уже в сумерках. Монастырь показался ему суматошенным и людным. Его много раз спрашивали про Стефана, а он не знал, что и ответить. Игумен, поворчав и дважды перечитав грамоту Митрофана, всё-таки вызвал названных Митрофаном братий, дал распоряжения и даже, сбрусвянев, решил выделить Варфоломею монашеское платье из запасов монастыря. Помогло и то, что Стефан попал в столичный монастырь, да и то соображение явилось, что Варфоломей может, не выдержав одиночества, придёт к нему, в Хотьково, и тогда через старшего брата... Монастырёк, многократно обижаемый в спорах о пашнях и пожнях, нуждался в покровителе.

Ночь Варфоломей провёл в чьей-то келье, положив поршни под себя, чтобы высушить, и накрывшись хозяйским рядном, под которым прыгали блохи... Пустились в путь сразу после заутрени. Трое спутников, что шли с Варфоломеем, поварчивали, а он смотрел по сторонам, вдыхал свежесть вянущего леса и всё пытался избавиться от блохи, ползавшей у него по спине. Блоха, наконец, выпала, и Варфоломей, почувствовав облегчение, стал больше внимать и тишине леса, и молви монахов. В опавшей листве шуршали ежи, белки скользили по стволам, взмывая вверх. Один раз лось, с треском проламывая лес, ринулся у них с пути.

Изредка поглядывая на своих путников, Варфоломей видел их всё более напряжённые лица. Один шёл из последних сил, весь в поту, двое других тоже роптали, когда, цепляясь подолами подрясников, перелазили через валежины или продирались ельником. Где-то уже на двух третях пути он понял, что братиям необходим привал. Найдя подходящее место, он усадил их на поваленную ветром сосну, собрал костерок и, поработав кресалом, выбил огонь, который от трута перешёл на сосновые веточки и затем охватил горку валежника. Костёр дымил, отгоняя комаров. Впрочем, комар уже потерял силу, нынче его с каждым убитым убывало решетом. Больше донимали потыкухи и оводы. Монахи протянули к огню мокрые ноги и полы зипунов, от которых повалил пар. Достали ломоть хлеба и две луковицы и, разделив на всех, съели. Варфоломей первый встал на ноги, растаскал и затоптал остатки костра. Снова шли, перелезая через коряги и поваленные стволы, обдирая одежду о колючки кустарника. Главка Троицкой церковки показалась, наконец, в прогале леса. Снова исчезла, показалась снова. Путники прибавили шагу. Игумен Митрофан, подгадав время, когда они должны явиться, сварил затируху с сушёными грибами, поставил на стол деревянную тарелку с брусникой. Братья принялись за трапезу.

Свой род и имущество Варфоломей оставил уже давно. Его прежняя жизнь была подготовкой к подвигу монашества, и только одного ещё не испытал он в той своей жизни - одиночества, на которое обрекал себя ныне.

И вот он стоял на ветру на крыльце своего храма в долгой рубахе и босиком. Стоял и чувствовал, как его обвевала и каменитлаему члены Горняя Чистота. Отец Митрофан служил литургию там, в храме, и трое иноков пели тропарь: "Объятия Отча отверста ми потщися, блудно моё иждих житиё, на богатство неизследываемое взирая щедрот Твоих, Спасе. Ныне обнищавшее моё да не презриши сердце, Тебе бо, Господи, со умилением зову: согреших, Отче, на Небо и пред Тобой".

Он должен был войти и трижды земно поклониться братии, которая встречала его с зажжёнными свечами в руках перед алтарём. На солее, перед царскими вратами, уже стоял аналой, на котором были водружены крест и Евангелие.