Святая Царская семья

Как и для всей Царской семьи, для Алексея Николаевича в Тобольске особое значение имела переписка. Он писал немногим адресатам. Чаще в конце писем сестер или матери к кому-то из родных и близких дописывал несколько строк от себя. Несколько писем из Тобольска цесаревич написал своему учителю П.В. Петрову, с которым у него были очень добрые отношения. 7 января 1918 года Алексей Николаевич писал учителю: «Дорогой Петр Васильевич. Пишу Вам уже третье письмо. Надеюсь, что Вы их получаете. Мама и другие Вам шлют поклон. Завтра начнутся уроки. У меня и сестер была краснуха, а Анастасия одна была здорова и гуляла с Папой. Странно, что никаких известий от Вас не получаем. Сегодня 20 гр. морозу, а до сих пор было тепло. Пока я Вам пишу, Жилик читает газету, а Коля рисует его портрет. Коля беснуется и поэтому он мешает писать Вам. Скоро обед. Нагорный Вам очень кланяется. Поклон Маше и Ирине. Храни Вас Господь Бог! Ваш любящий. Алексей».

А.А. Вырубова присылала письма не только Александре Федоровне, но и всем царским детям, которых очень любила. Цесаревич тоже писал ей небольшие письма: «Дорогая моя милая Аня. Радуемся опять иметь от тебя известия и что ты наши вещи получила. Сегодня 29 градусов мороза, и сильный ветер и солнце. Гуляли – ходили на лыжах по двору. […] Есть у нас хороших несколько солдат, с ними я играю в караульном помещении в шашки. […] Пора идти к завтраку. Целую и люблю. Храни Тебя Господь».

К октябрю 1917 года обстановка вокруг Царской семьи в Тобольске начала меняться к худшему. Режим содержания стал более строгим, никому больше не разрешали прогулки по городу, посещения храма стали совсем редкими, что особенно печалило арестованных. Алексея Николаевича тоже очень расстраивал запрет молиться в церкви. 5 октября он с досадой писал в дневнике: «В 11 час. был молебен, потому что не позволили обедню и идти в церковь. Дураки». После октябрьского переворота все стало еще хуже. Революционно настроенные солдаты устраивали обыски, когда арестованные уходили на прогулку, в это время у них стали пропадать ценные вещи. Алексею Николаевичу тяжело было прощаться с доброжелательно настроенными к Царской семье солдатами, с которыми, когда они заступали в караул, он любил беседовать; их новые власти уволили в первую очередь. Когда солдатский комитет приказал всем офицерам и солдатам снять погоны, дольше всех сопротивлялся цесаревич, он никак не мог понять, почему ему отказывают вправе остаться военным, не наследником, не цесаревичем, а простым ефрейтором русской армии. Но и ему пришлось смириться, со слезами на глазах он сам срезал погоны со своей солдатской формы. Сложив в шкатулку погоны и награды, цесаревич отдал их на хранение няне – Александре Александровне Теглевой. Добрая няня пыталась его утешить, сказав, что отдает он их ей на время. Цесаревич на это печально ответил, что не хочет обманывать себя, он расстается с ними навсегда.

Чтобы как-то скрасить унылое существование, помочь детям переносить заключение, учителя придумали устроить домашний театр. Самым активным участником всех постановок стал Алексей Николаевич. Он был готов играть в каждой пьесе, помогал делать декорации, костюмы, реквизит. Его неугомонное трудолюбие и энергия теперь всецело принадлежали театру. Репетиции проходили практически каждый день. В первом же спектакле («Флюиды Джона») одну из трех ролей исполнил цесаревич. Алексей Николаевич прекрасно справился с ролью. Гофлектриса Е.А. Шнейдер в письме учителю П.В. Петрову, рассказывая об игре цесаревича в пьесе, написала, что он «поразил всех своею игрой… Как будто давно выступал на подмостках». Вторит ей и Татьяна Мельник-Боткина, которая вспоминала, что «Алексей Николаевич, с привязанной бородой и говоривший басом, был необычайно мил». И сам цесаревич в январе 1918 года в небольшом письме А.А. Вырубовой как о главной новости рассказывает ей о театре: «Вчера играл с Татьяной и Жиликом французскую пьесу. Все готовят еще другие комедии».

Зимой дети, которым помогали взрослые, соорудили во дворе снежную горку. Она стала главным развлечением для цесаревен и цесаревича в зимние месяцы. Сколько радости у них появилось от возможности с хохотом скатываться с горки в сугроб. Цесаревич все время прогулок пропадал на горке. Однако 4 марта 1918 года солдатский комитет постановил горку разрушить, сославшись на то, что она слишком высокая, с нее можно видеть улицу. Пьер Жильяр записал в дневнике: «Солдаты пришли вчера, как злоумышленники – они отлично чувствовали, что делают низость, – чтобы разломать кирками ледяную гору. Дети в отчаянье». Цесаревич действительно был необыкновенно угнетен, эта горка оставалась для него одним из немногих утешений в заключении. Не было иного смысла ее разрушать, кроме как побольнее уколоть царских детей.