Святилище любви

На всех четверых пляшущих были надеты одинаковые маски с равнодушным, мертвенным выражением. Половина изображала мужское лицо, половина – женское. И туловища их, обнаженные, не в меру располневшие туловища, были не то женскими, не то мужскими: с большими или маленькими, упругими или отвисшими грудями, но при этом – с мужскими членами!

Эти уродливые двуполые существа плясали, тряся плечами и бедрами, и зрелище их колышущихся телес показалось Никарете настолько омерзительным, что она закричала и попыталась вскочить, однако плясуны не позволили. Они двигались так быстро, были в таком экстазе, что Никарета испугалась, как бы они не раздавили ее. Существа перепрыгивали через нее и пинали, некоторые наступали на руки и на ноги всей тяжестью, причиняя ужасную боль, и Никарета не выдержала этой боли и этого страха и снова закричала во весь голос:

– Аргирос! Аргирос! Спаси меня!

Звон кимвалов затих. Ужасные плясуны остановились.

– Зовешь своего любовника? – заглушенным маской голосом спросил самый толстый из них, с омерзительно отвисшими грудями, соски которых болтались чуть ли не у пояса. На то, что торчало у него между ног, Никарета боялась даже глянуть, такое оно было огромное и напряженное, словно у возбужденного осла.

Мысль о том, что существо захочет совокупиться с ней этим пугающе-огромным орудием, заставила бы ее сойти с ума от ужаса, однако то презрение, которое звучало в голосе толстяка, успокоило ее. Похоже было, ему омерзительно даже говорить с ней, не то что касаться, а уж тем более – владеть ею. Никарета не понимала, чем она заслужила такое лютое презрение, однако сейчас радовалась ему, ибо оно внушало ей надежду на спасение.

Однако где Аргирос? Почему не приходит к ней на помощь? Неужели испугался этих тварей в масках и бросил ее на произвол судьбы?

– Аргирос! – снова вскричала она, и в ответ послышался слабый, сдавленный стон.

Никарета с усилием повернула голову – и увидела валявшегося неподалеку обнаженного человека. Руки и ноги у него были связаны, лицо закрыто такой же маской, какие носили двуполые уроды, однако тело у него оказалось обычное – мужское, юное и прекрасное, – и Никарета сразу узнала это тело, ведь она так долго держала его в объятиях, гладила и целовала! Это было тело Аргироса.

Аргирос! Это он так мучительно стонал! Наверное, рот у него под маской заткнут кляпом!

– Развяжите его! Что вам от нас нужно?! – крикнула Никарета и попыталась встать, но толстяк сильно пнул ее в грудь босой огрубевшей пяткой, и девушка, взвизгнув от боли, снова опрокинулась наземь.

– От тебя нам не нужно ничего, – ответил толстяк. – Мы бы убили тебя, когда б наше божество не запретило нам приносить себе в жертву чужие жизни. Мы уничтожаем только ту мерзкую половину человеческого существа, которая принадлежит одному полу. Мы уподобляем всех, кого можем, нашему божеству – великому Гермафродиту!

– Гермафродиту? – изумленно повторила Никарета незнакомое слово, которое напомнило ей имя любимой богини – и в то же время показалось отвратительным, пугающим, вызывающим брезгливость и отвращение. – Но кто это?

Толстяк воздел руки и захохотал. Хохот его из-под маски казался приглушенным рокотом дальнего грома, и Никарета, и без того невозможно испуганная, испугалась еще больше – и за себя, а главное – за Аргироса, которому, она это чувствовала так же явственно, как чувствовала собственные боль и страх, грозит ужасная опасность. Она не знала, какая опасность, и от этого становилось еще страшней.

– Аделадельфес[50] гермафродитосы! – вскричал толстяк. – Смотрите на эту жалкую тварь, которая прозябает во тьме и мраке невежества! Ей неведомо имя нашего великого божества, хотя оно было рождено здесь, в идейских пещерах![51] Она не знает сына Гермеса и Афродиты, существа совершенного и восхитительного в своей красоте!

Никарета едва сдержалась, чтобы не скривиться от отвращения. Ничего восхитительного не было в окруживших ее уродах. Вот жрец Афродиты из старого храма – он оставался прекрасен, даже когда юность его миновала, потому что служил богине красоты. Но, судя по внешности поклонников Гермафродита, тот был ужасен и жесток!

Между тем двуполые существа встали в круг и вновь принялись плясать, ударяя в кимвалы и щелкая кроталами[52] в такт каждому слову толстяка, который, видимо, был их предводителем и вел их, как хорег[53] ведет певцов.

И вот они затянули на диво стройно и слаженно – видимо, им не раз приходилось распевать хором эти грубые стихи: