Святилище любви

Вот позади остается и северо-западная галерея агоры. Справа виднеются белые стены нового здания булевтерия[61], которое известно своей красотой далеко за пределами Коринфа и которому втайне завидуют даже спесивые афиняне. Слева остается храм Аполлона. Большая дорога ведет наверх, в гору, к восхитительному и порочному храму Афродиты Пандемос, но асклепиады поворачивают к одеону[62], по обычаю, примыкающему к театру Диониса (в последнее время, к слову сказать, знатные коринфяне все настойчивей требуют разделить эти два помещения и сделать одеон самостоятельным театром). И вот в конце узкой улочки, которая называется Проастио Керамик[63], ибо с нее начинается знаменитый коринфский Керамик, возникает низкое, длинное здание, окруженное прекрасным садом с могучими старыми деревьями, заплетенными кустами ползучих роз. Это наследственная усадьба, которую Мирон Поликратос превратил в акслепион, после чего был проклят всей своей родней.

Кроме Поликсена, который продолжает его дело…

Как ни спешили Окинос и Чаритон, рассвет уже разгорается, когда они входят в сад.

Сияет солнце, поют утренние птицы, и розы, мелкие, бледно-желтые, дикие коринфские розы, благоухают так сладко, словно влюблены и в это птичье пение, и в золотисто-багряную, сияющую, раннюю Эос, улыбающуюся с небес, влюблены – и спешат сообщить своим волшебным ароматом об этой страсти всем и каждому.

– Долго же вы шли! – слышится звучный укоряющий голос, и асклепиады быстро поворачиваются к низкому окну, откуда выглядывает узкоплечий юноша с черными, коротко подстриженными, вьющимися волосами, одетый в длинный грубый хитон из выбеленного полотна.

Юноша?..

– Поликсена… – восторженно стонет Окинос, как всегда, теряя голову при виде любимого лица, но Чаритон сильно толкает приятеля в бок и исправляет ошибку:

– Прости, Поликсен, но эту девушку мы нашли в самом начале Лехейона. Поэтому путь наш был долог. На счастье, она жива.

– Тогда несите ее в покои, – приказывает дочь Мирона Поликратоса, делая вид, что не замечает обмолвки Окиноса.

Да, Поликсена уже много лет выдает себя за мужчину и требует этого от всех окружающих. Ее отец, знаменитый врачеватель, мечтал о сыне, который унаследовал бы его талант и которому можно было бы передать все свои знания, однако родилась дочь. Ее мать умерла при родах, и Мирон понял, что сына у него не будет. Он слишком любил покойную жену, чтобы изменить ее памяти с другой. Впрочем, горе от того, что жена родила ему дочь, длилось недолго, ибо Поликсена оказалась на диво умна, сообразительна, а о медицине мечтала чуть ли не с пеленок. Чудилось, она родилась с касетирой[64] в руках! Каждое пояснение отца Поликсена схватывала с полуслова. Искусству псилафиси[65] девочку вообще никто не учил, но пальцы ее словно бы видели больного насквозь и простукивали, прощупывали его с такой настойчивостью и точностью, что о проявлениях хвори Поликсена могла сообщить раньше самого пациента.

Однако, если женщин колдуний и знахарок люди еще терпели и даже относились к некоторым из них с уважением и страхом, то женщин-лекарей, не шепчущих заклинания, а пытавшихся вскрывать язвы, нарывы, удалять больные зубы и даже ампутировать раненые и загнившие конечности, непременно побили бы камнями, в этом не могло быть сомнений. Мирон всерьез боялся за дочь, да и она сама не желала терпеть никаких унижений. Но то, что она станет именно лекарем, девушка решила для себя с самого детства.

Ей было десять, когда между отцом и нею произошел тайный, очень серьезный разговор, решивший ее судьбу навсегда. После этого Мирон уехал в Пергам, где находился один из двух созданных в Элладе асклепионов, и взял с собой Поликсену. Конечно, ему хотелось направиться сначала в Эпидавр, ведь тамошние врачи были первыми асклепиадами, однако он хотел уехать подальше от родных мест, а Эгейское море вполне обеспечивало дальность расстояния[66]. Прожив там год, он вернулся (через желанный Эпидавр) и сообщил родне, что дочь его умерла и похоронена в Пергаме, однако там он встретил мальчика-сироту, похожего на бедняжку как две капли воды, усыновил его и назвал Поликсеном.

В честь покойной дочери…

Подмены никто не заподозрил. Девочку Поликсену мало кто помнил, все же год миновал, да и видели ее редко, пока росла: эллинские девицы по большей части затворницы, к тому же Коринф – это вам не Спарта, где гимнофилия[67] и ныне в чести, словно в прежние баснословные времена!