Святилище любви

– Добро бы, – проворчал он, – женщины сооружали сложные прически из своих собственных волос, а то нет же – возвели простоту в эталон и сделались все на одно лицо, вернее, на одну голову! Никакой фантазии! И только гетеры… – Он внезапно спохватился: – Скажи, красавица, а ты не гетера? Впрочем, нет, я их всех знаю… но твои стриженые волосы… Может быть, ты беглая рабыня, которая хочет скрыться под моим париком?!

Чаритон поручился за Никарету, заявив, что она не беглая рабыня, а вольноотпущенница элейца Харизия из Афин.

Оказалось, и сам Фокас принадлежал к почитателям элейской философии, имя Харизия слышал, а потому был рад помочь его бывшей служанке.

Немедленно было принесено бронзовое зеркало, отполированное столь тщательно, что в нем отражались все оттенки цвета, до тонкости, а изображение ничуть не искажалось. Фокас уверял, что это зеркало было вывезено с Крита его далекими предками, которые обучались на этом острове мастерству комотирио.

– Ах, – с тоской проворчал он, – как низко пало это великое искусство! Многие ремесленники начали пользоваться какими-то стеклянными зеркалами, но я не понимаю, как может стекло давать четкое отражение?! Нельзя, нельзя предавать заветы старых мастеров…

Под воркотню старого комотирио Никарета принялась мерить парики. Каждый казался ей лучшим, каждый шел необыкновенно, однако приходилось думать о вкусах Дианты, и, перебрав с десяток рыжих, черных, каштановых, соломенного цвета, белых, с разноцветными косичками париков, Никарета, наконец, выбрала один – со смоляными прядями, перевитыми алыми и желтыми тонкими лентами, смекнув, что эти ленты можно распускать – и менять прическу.

– Хм, – сказал Фокас, увидев ее в этом парике, – ты выбрала то, что тебе совершенно не идет. Наверное, ты все же соврала, ты покупаешь парик не для себя, а для какой-нибудь гетеры…

У Никареты от испуга задрожали руки, однако она приняла храбрый вид и сказала довольно дерзко:

– Ну уж это не должно тебя заботить. Главное, что я сама не гетера. Пришли за деньгами в асклепион, обратись к главному лекарю Поликсену – он с тобой рассчитается. А что до гетер… Разве не печально видеть столько великолепных творений висящими на крючках или надетых на глиняные головки – вместо того, чтобы украшать головы прелестных женщин? Твое ремесло зачахнет, если парики не будут продаваться, а гетеры могли бы стать самыми бойкими твоими покупательницами, потому что искусство Филодоры и в сравнение с твоим не идет. Она получает кучу денег за невзрачные поделки, в то время как твои великолепные создания чахнут без пользы. Вам, мастерам, надо изменить устаревшие законы вашей катастимы! И если ты первый заговоришь об этом, ты первым сможешь потом предложить свои изделия гетерам… Сделай это – и, уверяю тебя, ты еще вспомнишь меня добрым словом!

– Может быть, ты и права, красавица, – улыбнулся Фокас, у которого уже глаза загорелись в предвкушении будущих барышей. – Но только скажи, как же тебя зовут, чтобы я знал, кого именно этим добрым словом вспоминать!

– Меня зовут Никарета, – сказала девушка.

Фокас почтительно поцеловал ее в лоб и самолично проводил своих посетителей до ворот усадьбы.

Никарета не стала снимать парик – она вдруг поняла еще одну роль, которую они могут сыграть в жизни женщины. Не только скрыть недостатки или приукрасить себя – парики помогают женщине почувствовать себя другим человеком. Сейчас Никарета была не рабыней, не вольноотпущенницей, не несчастной девушкой, лишившейся возлюбленного, не перепуганной птичкой, замирающей при одном только имени этого страшного и загадочного существа – Драконта Главка, не жалкой побродяжкой, которую приютили из милости асклепиады и которая не имеет ни малейшего представления, как выполнить предначертание Афродиты. Никарета словно бы сделалась совершенно другой женщиной, и ей даже показалось, что парик заставил ее мысли принять совершенно иной оборот, новые думы вселились в ее голову, и она была настолько поглощена ими, что даже про Чаритона забыла.

Влюбленный юноша не мог не заметить перемены, которая произошла в Никарете, и так этим озаботился, что даже забыл о своем решении не ходить на улицу Кефисс. Он спохватился, только когда они оказались в центре обычной сутолоки, которая всегда царила здесь, схватил за руку Никарету, намереваясь свернуть в проулок, как вдруг мимо них стремглав пронеслось несколько прекрасных белых псов. Их гладкая шкура была испещрена черными пятнами. Псы бежали молча, равнодушно озирая окружающих влажными карими глазами. Уличная толпа шарахнулась по сторонам не столько от них, сколько от нескольких всадников, скачущих следом на лоснящихся гнедых конях редкостной красоты.