Святилище любви

Так встретила появление Дианты ее служанка Рхода – низенькая толстенькая старуха с удивительно молодыми зубами. Заметив, как удивлена ее ослепительной улыбкой Никарета, Рхода немедленно похвастала, что зубы ей изготовил сам Мирон Поликратос. Чужие крепились к собственным прочной металлической проволокой. Во время еды их, конечно, приходилось снимать, зато они сверкали белизной, теша тщеславие бывшей гетеры. Остатки волос Рходы были уложены в довольно хилый лампадион – собраны на макушке в пучок, напоминающий факел, – а для надежности перехвачены широкой полосой ткани, из которой торчали только седоватые завитки. Лампадионы Никарета видела и в Афинах, а вот такую прическу, которая, оказывается, называлась камлимма, видела впервые.

– Уж и не знаю, когда так повелось: афинские гетеры носят лампадионы, коринфские – камлиммы, – пояснила Рхода, которая была в восторге от любопытства, которое Никарета не могла скрыть.

Девушка широко открытыми глазами рассматривала дом Дианты. После бедных троадских жилищ, после того неряшливого запустения, которое царило у бестолковой и ленивой Зенэйс, а главное – после суровой простоты асклепиона, дом гетеры показался Никарете роскошным, как дворец! На самом-то деле он был невелик, однако разделен на пять комнат, отчего казался больше. В комнатах оказалось мало мебели, зато много красивых ваз и светильников, стены были увешаны ткаными иконами[94], а полы устланы коврами. И на иконах, и на коврах были изображены сцены буйного, а порой и разнузданного сладострастия.

Когда смущенная Никарета спросила, почему в самой большой и нарядной комнате стоят два широких ложа, Дианта подробно объяснила, что некоторые господа приходят вдвоем, просят гетеру пригласить подругу – и две пары развлекаются на разных ложах, иногда меняясь женщинами, а иногда собираясь все вместе то на одном, то на другом ложе.

– Бывает, что мужчины хотят ласкать друг друга, наблюдая, как ласкаются женщины, – добавила Дианта и расхохоталась, увидев, как покраснела Никарета. – Да, девочка моя, здесь, в этой комнате, такое бывало… Ах, – раскинула она руки, – как же я по всему этому соскучилась! Как мечтаю вернуться к прежней жизни! Теперь, когда ты начнешь работать со мной, мне уже не придется тратить уйму денег на приглашение какой-нибудь так называемой подруги, которая только и мечтает что-нибудь стащить, или заломить за свою помощь несусветные деньги, или увести у меня любовника, или насплетничать обо мне невесть что. Теперь мы будем принимать мужчин вместе! Ты будешь привлекать их своей скромностью и почти девственной неопытностью – многие мужчины это очень ценят, – а я блистать изощренностью. Но имей в виду, – наставительно воздела она палец, – что на неопытности долго не вытянешь. Ты сможешь оставаться внешне скромницей и стыдиться всего, что только попросит у тебя мужчина, однако, лишь только раздвинешь ноги и примешь мужчину в себя, ты должна сделаться отъявленной порной, вести себя так, словно у тебя лисса митрас[95] и ты мечтаешь сношаться день и ночь, день и ночь!

– А у меня в самом деле была когда-то лисса митрас, – прошамкала Рхода, – и как-то раз мне пришлось любить двадцать пять мужчин. Вот это была ночь! – И она мечтательно вздохнула.

– Это не после той ночи тебе пришлось покончить с ремеслом, потому что ты чуть не умерла, приняв такое количество неутомимых пеосов? – ехидно спросила Дианта.

– Но не умерла же, – возразила Рхода. – Зато сколько восторженных криков исторгалось тогда в моем старом доме, сколько семени было пролито, оно переполняло мое лоно и…

– Молчи-и-и-и! – внезапно прошипела Дианта, а для надежности одним прыжком оказалась около служанки и зажала ей рот.

Она совсем не хотела, чтобы откровения Рходы услышал Окинос, который как раз в это мгновение вошел в комнату и угрюмо сообщил, что уложил Мавсания там, где ему было указано, и тот задремал.

– Собери-ка на стол, Рхода, – приказала Дианта. – Спустись в погреб, там должна остаться хорошая вяленая рыба. Надеюсь, за то время, что меня не было дома, ты не успела прикончить все запасы? Сбегай к зеленщику за углом – я хочу, чтобы фрукты и овощи были свежие. Я привыкла в асклепионе к хорошей еде. Жаль, что хлеба не удастся купить: уже поздно, все пекарни закрылись. Испеки лепешки, да поскорей, солнце вот-вот сядет! Нам надо хорошенько поесть и покормить Мавсания. Никарета, может быть, ты сваришь для него кашу?

– Пойду разведу огонь, – буркнул Окинос.

– Но тебе, наверное, уже пора возвращаться в асклепион, – заикнулась было Никарета.

– Я туда никогда не вернусь! – рявкнул Окинос и вышел во двор, где принялся ломать сучья, заготовленные для маленького уличного очага, с такой яростью, как будто это были его самые заклятые враги.