Святое дело

— Все ко мне, — пригласил Саша Титов. — Теща будет рада.

В двенадцатиметровой комнате, где жили жена Титова с матерью, устроились кто где. Кузяева уложили на кровать. Он возражал, но Саша, поддерживаемый женой и тещей, настоял на своем.

— Самое высокое место — тебе, Петр Иванович. Остальные на стульях, на полу улягутся. И не возражай. Здесь я — Верховный Главнокомандующий!

Через три дня они прощались. Толя Ванявкин спешил в Тамбов, к матери, Валя возвращалась в Белоруссию, Петр — в Чаадаевку, к родным. Он был уверен, что Аня тоже там, а не в Городище.

Дома он забрался на русскую печь отогреться за все долгие месяцы, проведенные в боевых партизанских странствиях. Забрался и пролежал две недели: болел.

Только встав на ноги, телеграфировал жене: «Выезжай Чаадаевку Петр».

Надо было устраиваться на работу. Из леспромхоза уже приходили, приглашали на старое место. Для устройства требовались документы: паспорт, свидетельство об освобождении от воинской обязанности. Все бумаги остались в части или хранились в Москве.

Петр пошел в военкомат.

…Спустя три года в том же райвоенкомате Кузяеву вручили медаль «За победу над Германией в Великой Отечественной войне». Он получил ее одним из последних в Чаадаевке: не было документов. Кузяев и не торопил никого, не досаждал просьбами: не за медалями и орденами уходил на войну.

СПУСТЯ МНОГО ЛЕТ…

На перроне народу было мало: несколько пассажиров, преимущественно командированные, с портфелями, спортивными чемоданчиками, да около десятка встречающих. Пятеро из них держались вместе.

Московский поезд опаздывал, и никто толком не мог сказать, на сколько. Но возвращаться обратно в вокзал не хотелось, хотя морозило и дул пронизывающий ветер.

— Закурим, что ли, Петр Иванович.

— Бросил, — улыбнулся Кузяев.

— Нечего ему курить, — вмешался мужчина в берете. — И так с палочкой ходить стал.

Кузяев виновато улыбнулся:

— Приходится.

— Вы когда последний раз Петра Петровича видели? — спросил Кузяева мужчина в берете.

— Да вот, в Москве. Позвонил ему, напомнил о себе, такой-то, мол, может, не забыли еще.

— Петр Петрович — забудет!

— Ну, генерал, Герой, известный писатель. Сколько он таких вот, как я, встречал. Всех не упомнишь.

— Не скромничайте, Петр Иванович. Вспомнил ведь?

— Вспомнил, — радостно и в то же время стеснительно заулыбался Кузяев. — «Извини, — говорит, — приболел малость, встретить не могу. Сам приезжай. Бери для мобильности такси и — ко мне. Помнишь, как у Сидора Артемьевича коня для мобильности просил?» И смеется. А я сам про те слова забыл.

Кузяев склонил набок голову, улыбнулся, вспоминая.

— Приехал к нему. Хорошо встретились, по-товарищески. Наговори-ились! Все до точности помнит. Петр Петрович попросил жену подать ему папку под таким-то номером с фотокарточками. У меня, говорит, и фото есть одно. Вы там с радистом своим Володей Зеболовым сняты. Удивил он меня вконец. Ведь фотографий у него тысячи! И на каждой людей не один человек.

Захрипел динамик, все прислушались, подняв головы. Станционный диктор объявил о подходе ташкентского поезда. Его принимали на второй путь. Московского все еще не было.

Из поезда, едва он остановился, высыпали пассажиры, облепили киоски, побежали в ресторан.

Пассажир в пальто вдруг остановился и медленно приблизился к группе встречающих.

— Кузя-ев! — изумленно протянул он.

Кузяев повернулся к пассажиру с ташкентского поезда. Тамбовец, хозяин квартиры!

— О-го-го! — закричал тот вместо приветствия, окончательно уверившись, и бросился обнимать Кузяева.

Старые знакомые разглядывали друг друга, смеялись, спрашивали, перебивали, казалось, вовсе не слушая ответы.

— Такой же! И сединки — ни-ни!

— И ты не изменился. Животик разве…

— Трудовая мозоль! Отрастил, брат, отрастил! Ногу вот никак не выращу, с детства маюсь! — он поднял ногу в пижаме и покрутил ортопедическим ботинком. — А у тебя как? Тоже не отрастил?

— Слишком много не хватает.

Они подтрунивали так, как могут позволить себе только люди с одинаковой бедой.

— Сколько ж мы не виделись? Почти двадцать лет!

— Да, вдвое старше стали.

— И где ты здесь, в Пензе?

— В производственном совхозно-колхозном управлении, замом.

— Замначальника?! О-го-го!

— Замглавбуха.

— Вот те раз!.. До войны был главным, а теперь — замом. Не туда растешь, брат.

— А ты что, как?

— В Ташкенте. Как эвакуировался в сорок втором, так и осел там. Сейчас вот в командировку еду, в Москву. А о тебе, брат, слыхал! Тамбовчанина встретил. «Герой он, в партизанах был». Это о тебе, значит. Неужто правда? — Но тут же забыл о своем вопросе. — Встречаете кого?

— Боевого друга.

Из-за поворота показался тепловоз.

— Никак на первый путь? Отстану еще. Ну, пока. Будешь в Ташкенте, заходи. Обязательно! Вспомним, поговорим и — всякое такое!

С шумом подкатил поезд, замелькали вагоны.

Встречающие поспешили к восьмому.

По ступенькам сходил невысокий, плотный человек в каракулевой папахе, с окладистой седой бородой. Монгольского типа глаза его радостно светились. Он поднял руку и приветственно помахал друзьям, затем обернулся к проводнице:

— Спасибо. До свидания.