Святые наших дней

Параллельно в нем созревал тот внутренний переворот, который в конце концов привел его ко Христу. Если в юности он увидел «психизм» в заповедях Христа о любви к Богу и ближнему, то теперь он понял, что «Христос прав: если я буду любить Бога так, как Он говорит, то ясно, что мое познание о Нем может достигнуть наибольшей глубины и силы. Если я буду любить брата моего и ближнего как свою собственную жизнь, а не эгоистично отделять себя от него, то ясно, что я познаю его больше и глубже во всех его страданиях, во всех его мыслях, во всех его исканиях».

Юношеский отход от Христа в сторону поиска абстрактного Абсолюта, по его признанию, вдохновил его интеллектуально, но никак не затронул сердце. Теперь же, когда он вернулся ко Христу, это новое откровение изменило его сердце:

– Значит, и философски, и по сердцу слово Евангелия отвечало моей потребности. Это произошло во Франции. Тогда у меня снова началась молитва, и эта молитва пришла с такою силою, что я уже не мог отдаваться всецело живописи. А живопись, как и всякое другое искусство – может быть великим, только когда «берет» всего человека… Молитва все усиливалась, а живопись требовала всего меня… И эта борьба между искусством и молитвою, то есть между двумя формами жизни, которые требуют всего человека, продолжалась во мне полтора или два года. В конце концов я убедился в том, что те средства, которыми я располагаю в искусстве, не дадут мне того, чего я ищу… И я решил оставить искусство, что мне стоило страшно дорого.

Окончательному оставлению живописи способствовало событие, о котором отец Софроний рассказал десять лет спустя: «Знаю одного человека в Париже, который с Великой Субботы до третьего дня Пасхи, в течение трех дней, был в состоянии видения, которое в образах нашего земного бытия он находил возможным выразить только словами, что он видел утро невечернего дня. Утро – потому что свет был необычайно нежный, тонкий, “тихий”, как бы голубой. Невечерний же день – вечность».

Формула «знаю человека» заимствована из Второго послания апостола Павла к Коринфянам, где говорится: «Знаю человека во Христе, который назад тому четырнадцать лет (в теле ли – не знаю, вне ли тела – не знаю: Бог знает) восхищен был до третьего неба. И знаю о таком человеке (только не знаю – в теле, или вне тела: Бог знает), что он был восхищен в рай и слышал неизреченные слова, которых человеку нельзя пересказать». Здесь апостол Павел пишет в третьем лице о самом себе.

Отец Софроний тоже пишет о себе в данном письме, повествуя об опыте созерцания Божественного Света. Много лет спустя он вспомнит о нем в книге «Видеть Бога как Он есть»: «И вот в Великую Субботу (быть может, 1924 года) Свет посетил меня после причащения, и я ощутил его как прикосновение Божественной вечности к моему духу. Тихий, исполненный мира и любви, Свет пребывал со мною три дня. Он разогнал стоявший предо мною мрак не-бытийный. Я – воскрес, и во мне, со мною воскрес весь мир».

Об этом же он расскажет в одной из бесед начала 1990-х годов:

– Когда я был живописцем и стремился к настоящему искусству, которое трансцендирует видимый мир и предчувствует другой мир – умный, не зримый глазами – то напряжение становилось непрестанным и днем, и ночью. Для человека тогда каждое слово, каждая мысль, каждое движение его говорят о присутствии Бога. Живущие вне Бога не могут созерцать эту красоту. Собственно, с великой силой созерцается эта красота, когда нисходит на нас Нетварный Свет Божества.

Занятие живописью было для него предчувствием того откровения, которое он получил, когда увидел Божественный Свет. Но, увидев его, он уже не мог возвращаться к живописи и начал искать возможность погрузиться в глубины духовной жизни. Несколько лет спустя он так расскажет об этом периоде своего пребывания в Париже: «Бывали случаи, иду из церкви домой, и так хочется пойти куда-нибудь к знакомым, поговорить, развлечься, что нет сил, кажется, вернуться к себе домой и быть там одному. Но все-таки крайним напряжением воли прихожу к себе в комнату и тогда почти падаю на землю в изнеможении от тоски и уныния, готовый землю скрести ногтями. От боли сердечной готов плакать, да и плакал. И только молитва спасала и водворяла мир в сердце. Зато такой мир, которого раньше и не подозревал возможным, какой на сердце мое не приходил дотоле. Бывали многократно такие случаи. Иду откуда-нибудь домой. Хочется зайти в café, но я борюсь с этим желанием. И что же? Вдруг как-то непонятным для меня самого образом чувствую себя как бы потерявшим волю, и положительно, как скотину на веревке, кто-то невидимый ведет меня в сторону café какого-нибудь. Даже жутко становилось. Только Господь знает да пережившие подобные же искушения, с какой болезнию, с каким невероятным трудом приходилось побеждать эти бессловесные желания. Или, помню, с такою же силою влечет куда-нибудь в кинематограф, или еще куда-нибудь, в такие места, которые меня, по существу говоря, никогда не удовлетворяли. Но зато, когда приходишь домой, то, если никуда не зашел, молитва бывает, как огонь».