Святые русской Фиваиды

Подражая Отцам Церкви, Филипп удалился на берег Игуменского озера, расположенного в двух километрах от обители: «Тамо к Богу ум возвысив, в молитвах точию упражняшеся», пребывая в посте и лишениях. Здесь отшельник поселился в тесной деревянной кельи-часовне, спал на земле, подложив под голову камень. Впоследствии эта реликвия была принесена в монастырь, а на камне изваян облик святителя.

Второй исход в пустыню произошел около 1548 года, вскоре после поставления Филиппа в настоятели обители. Совершенно неожиданно для братии он сложил с себя игуменские полномочия и вновь удалился в скит на берег Игуменского озера (впоследствии он будет часто удаляться сюда для богомыслия и молчания). Об этом эпизоде в житии Филиппа сказано: «Преподобный, хотя и принимает старейшинство, но не изменяет своего прежнего нрава. Больше прежнего простираясь на подвиг и предаваясь еще больше телесным трудам, он видел себя хвалимым и почитаемым, и вменил сие в тщету, будучи от юности украшаем смирением; сего ради оставил игуменство и отошел опять в пустыню, приходя в монастырь только для причащения пречистого тела и крови Христа Бога нашего».

Что явилось тому причиной, сказать трудно. Конфликт с частью братии? Острое осознание собственной немощи, в которой, по словам святого апостола Павла, «сила Божия совершается» (2 Кор. 12:9)? А может быть, последняя попытка уклониться от власти или знание меры своих сил и ответственности?

Вопросы, ответы на которые мы никогда не узнаем, но сможем лишь предположить, исходя из той информации о личности Филиппа, которой мы достоверно располагаем. В частности, решительное бесстрашие, с которым годы спустя святитель выступит против бесчинств московского царя, говорит о том, что для Филиппа исповедание правды было столь же обязательно, как и исповедание веры. Подвижник восклицал: «Иначе тщетна будет для нас вера наша, тщетно и исповедание апостольское».

Уход из монастыря в пустыню стал своего рода уклонением от лжи, кривотолков и вражды, нежеланием внести раскол в иноческую жизнь соловецкой братии, попыткой показать недругам, что он не держится за должность, что игуменство – это не карьерный ход, но логическое продолжение молитвенного подвига, исхода к священнобезмолвию.

Филиппова пустынь стала своеобразным продолжением, духовно-историческими аналогом «кущи» преподобного Савватия у подножия Секирной горы – то же нищелюбие, те же лишения и скудость жития, притом что в двух верстах отсюда, на берегу Святого озера, с размахом шло строительство и благоукрашение Спасо-Преображенского монастыря.

Филипп (Колычев) не был нестяжателем и анахоретом в практике ведения монастырского хозяйства, установленное им общежитие, отличалось строгостью, даже суровостью, но он сохранял верность заветам особного жития отшельников Древней Церкви и Северной Фиваиды в обыденной жизни.

Безусловно, двоякость Соловков – северный аскетизм и столичный размах, нарочитая сдержанность и новгородское хлебосольство – не всем были по нраву. Не все находили в себе силы и желание понять этот островной парадокс, в котором сошлись свобода и благодать, те самые «два крыла» – Божественное и человеческое, о которых писал святой Максим Исповедник.

Целая гамма чувств – от любви к Соловкам до ненависти и проклятий в адрес «острова мертвых» – вот уже почти шесть столетий является для приезжающих сюда драматическим испытанием. Читаем в письме Павла Флоренского от 1935 года такие слова: «Весь монастырь лишен духа, и чувствую, это – не только теперь, но и прежде было так. Недаром Соловки всегда не внушали мне доверия. Было тут крупное хозяйство, была большая распорядительность и умение, но смысла и цели что-то не видать…»

Да, такого мнения об Острове придерживались многие священнослужители и миряне особенно на рубеже XIX – ХХ веков. Для Соловецкого Спасо-Преображенского монастыря и его насельников, как мы знаем, это было время роковых испытаний.

Итак, уединившись в скиту на берегу Игуменского озера, Филипп, оказался как бы на пересечении, на острие мнений и отношений к своему игуменскому служению и к монастырской островной жизни в целом со стороны братии. Именно здесь, в сосредоточенном одиночестве, он принял для себя решение, которое впоследствии, уже во времена его митрополичьего служения в Москве, он сформулирует в короткой и предельно четкой фразе: «… когда наступит время подвига, не должно мне ослабевать».

Под словосочетанием «время подвига» в первую очередь следует понимать – время выбора, когда уже нельзя отступать, и каждый шаг назад будет предательством не только правды Божией, но и предательством веры, «исповедания апостольского».

«Время подвига» святителя Филиппа в Иисусовой (позже Филипповой) пустыни – это своего рода уподобление Гефсиманскому молению Спасителя, когда немощь и страх переплавляются в готовность принести жертву безоглядно, без сомнений и колебаний.