Связи

– Что мы ищем? – Эфил взял фонарь в левую руку, более послушную, и нажал на кнопку, протягивая стабильный яркий луч.

– Что угодно. Сообщайте по рации обо всем необычном. Даже если ничего не происходит, каждые пять минут докладывайте обстановку. Называйте свое имя, потому что сквозь помехи голос не всегда удается узнать. Могут быть следы мародеров. Либо же сами мародеры – в живом или мертвом виде. Во втором случае можно не обращать внимания. В первом рекомендую сразу уходить, разбираться будем все вместе. На крайний случай, сирены с вами.

– Понял, – кивнул Эфил. То, что ему предстояло сделать, его не радовало. А ведь он клялся, что никогда не ввяжется в подобное еще раз… Никогда, и вот опять. Деметриус… Все проблемы из-за Деметриуса…

Сжимая в руке фонарь, он миновал распахнутый мертвый лифт и толкнул двери на лестницу. Он знал, что не только чокнутый Деметриус, но многие найдут своеобразное очарование в этих разрухе и тлении. Только не он. Эфил любил упорядоченность и чистоту. Чтобы все находилось на своем месте. Когда в прошлом году его психотерапевт диагностировал у него обсессивно-компульсивное расстройство, Эфил только кивнул. Ему хватило собственного психологического образования, чтобы узнать банальное ОКР.

Дышать через респиратор было трудно, но лучше уж так, чем вдыхать всякую дрянь. Эфил вышел на этаж и сразу почувствовал, что кожу начало жечь. Сначала он даже не понял, что это ощущение реально. Потом оно несколько усилилось. Сунув фонарь подмышку, левой рукой Эфил вытащил из кармана рацию. В правой он стискивал сирену.

– Эфил. Кожу пощипывает. Иду дальше.

– Я сейчас подойду, – отозвался Томуш. – Стой там.

– Все в порядке, – возразил Эфил. – Помощь не требуется.

Он начал с правого крыла. Шагая по коридору, он распахивал двери одну за другой, и из покинутых палат на него выплескивалось прошлое. Он чувствовал то боль в шее, то в животе, то вдруг давило на грудь, то закладывало нос, то чесались глаза. Рот наполнил вкус больничной еды, уши слышали голоса, слишком слабые, чтобы разобрать слова, однако интонации распознавались легко. Кто-то жаловался, кто-то успокаивал. В одной из палат жалобно плакал ребенок. Крик доносился прямо из пустого пространства над почерневшим от плесени матрасом.

– Не плачь, – вдруг отчетливо произнес женский голос, скорее раздраженный, чем сочувствующий. – Я приду снова через неделю.

У Эфила мелькнула мысль о отце. Да, его отец покончил с собой, но, по сути, это было то же самое, как если бы он просто сбежал. Затем Эфил задумался о своих детях, которым пришлось принять тот горький факт, что папа теперь не живет с ними, погнавшись за своими непристойными желаниями. Некоторые люди слишком эгоистичны, в этом все дело. Отвратительно, непростительно эгоистичны.

В следующей палате кто-то монотонно, страдальчески стонал. Иногда Эфил будто терял фокус, и звуки пропадали, но вскоре возвращались. Призраки, вмонтированные спиритом в разгромленные временем палаты.

Эфил ненавидел больницы. После Долины Пыли они с Деметриусом провели в больницах изрядное количество времени, из которого две недели Деметриус провалялся в коме, и для Эфила все казалось черным, будто его заперли в бочке с мазутом. Потом умирала его мать, и он навещал ее каждый день и пытался с ней разговаривать, хотя в глубине души хотел лишь того, чтобы все закончилось поскорее, раз уж исправить уже ничего нельзя. Ему было двадцать три года, когда в окрестностях Рареха нашли голову и торс его пропавшей сестры. Они хотели, чтобы он опознал ее по волосам, зубам и клочкам платья, все еще липнущим к телу, но он был слишком маленький, когда она пропала, и не мог полагаться на свои остаточные воспоминания.

Так и не подтвердив ее личность, он остался в ворохе сомнений. Большую часть времени он был практически уверен, что да, это была она, смирись, признай, опусти занавес. Но порой его начинала терзать абсурдная надежда: его сестра все еще существует, живет со стертой памятью, не ведая, что где-то есть человек, мечтающий вернуть ее. Вскоре у него случился нервный срыв, и ему пришлось провести в стационаре несколько месяцев.

Воспоминания о днях, когда он лежал в палате и не мог перестать видеть слипшиеся пряди темных волнистых волос, вдруг вспыхнули так ярко, что по щекам у него потекли слезы. Ему захотелось выйти. Больничная обстановка давила на него, душила, убивала. Убежать прямо сейчас, он не выдержит и секунды больше!

Эфил прошел через промозглую полутемную палату и, встав коленями на койку, попытался распахнуть окно над ней. Сирена мешалась. Другую (и притом нормальную) руку занимал фонарь. Эфил сложил вещи на кровать и дернул оконную створку снова. Что-то хрустнуло, по стеклу пробежала длинная трещина, и створка подалась. Лицо овеял успокаивающий прохладный ветер. Эфил поднялся на подоконник и выпрямился, готовясь спрыгнуть.