Свидетель о Свете. Повесть об отце Иоанне (Крестьянкине)

…Иван, стараясь двигаться как можно аккуратнее, опустился на край материнской постели. Елизавета Иларионовна лежала с закрытыми глазами и часто, прерывисто дышала. Пожелтевшее и заострившееся от болезни лицо ее вблизи выглядело совсем старушечьим. «Старушка моя, – подумал он и почувствовал, как теплые слезы побежали по подбородку. – Моя старушка…»

Мать открыла глаза, он суетливо сунулся к ней:

– Мама, что? Воды дать?..

– Нет… Ты бы езжал в Москву, Ванечка… У тебя же завтра последний день отпуска…

– Мама, ну что за глупости? Ну как я тебя оставлю-то?

– Так ведь Саша, Костя и Таня тут… А ты со мной вон, на карточках. – Елизавета Иларионовна кивнула на стену, на которой были аккуратно развешаны присланные из Москвы фотографии. Среди них Иван узнал и ту, зимнюю 1934 года. Даже подпись разобрал: «На память мамочке от любящего ее сына Вани. Москва, 6.1.34. Фотография – мой повтор»…

– Нет, нет, – помотал он головой. – Никуда я не уеду. А ты отдыхай, врач сказал: тебе вредно напрягаться.

…По сравнению с Москвой Орёл казался теперь очень маленьким, низким и тихим. Время от времени с Иваном здоровались какие-то старые люди, и он понимал, что это, наверное, соседи, которые помнят его еще малышом, может быть, даже ходили в Ильинский храм, когда он там пономарил… Но сейчас все для него было словно в тумане. Он куда-то шел, дышал, глотал жаркий августовский воздух, но куда и зачем он идет – не понимал. Мамочка, мама… Неужели ты навсегда уходишь от нас?..

Почему-то всплыл в голове старый, трехлетней, кажется, давности эпизод, когда у него началось в Москве воспаление легких и врач прописал усиленное питание, а был как раз пост. Совета попросил у матери в письме и получил поразивший его ответ: «Сынок мой родной, умирай, а Закон Божий чти»… Тогда он не умер: дышал паром над вареной картошкой, ел ее с постным маслом и молился Матери Божией, чей лик печально и строго взирал на его убогий сундук, стопки зачитанных книжек с закладками да занавеску, отделявшую угол от прочей комнаты… Вот и выздоровел. Умирай, а Закон Божий чти – эти слова мамы запали в душу навечно…

Очнулся он только от того, что кто-то окликнул его по имени. Перед ним стояла высокая, статная старуха в черном апостольнике. «Матушка Вера! – пронзило Ивана. – Ну вот, еще немного, и не поздоровался бы!» Он, сгорая со стыда, торопливо склонился под благословение.

– Ну как здоровье мамочки-то? – поинтересовалась матушка Вера без лишних предисловий.

Иван хотел ответить, но только рукой махнул. Губы его дрожали.

– А ты к Ананьеву сходи, – буднично заметила старица.

К Ананьеву?.. Конечно, Иван знал этого чудака-аптекаря, знаменитого на весь Орёл своими вечными клетчатыми штанами и пристрастием к велосипеду. Но при чем тут Ананьев?.. Он же не врач, а всего лишь аптекарь. Да и все мыслимые лекарства, которые можно было раздобыть, мать уже принимает…

– А ты сходи, сходи, – словно услышав его мысли, произнесла матушка Вера. – Он тебе все скажет. – И, повернувшись, зашагала прочь…

К аптеке, где работал Ананьев, подходил неуверенно. Но раз матушка Вера сказала, значит, так тому и быть. Звякнул колокольчик над дверью. Посетителей внутри не было. Только сам Ананьев, явно торопясь куда-то, запирал кассу и складывал какие-то документы в портфель.

– Закрываю, закрываю, тороплюсь очень, – скороговоркой выпалил он в ответ на сумбурные объяснения гостя. – Так что завтра, завтра, все – завтра… Допустим… – Он взглянул на наручные часы, – допустим, без двадцати час придешь и все подробно расскажешь. Договорились? А сейчас бегу, извини.

Он торопливо выпроводил Ивана наружу, запер дверь и, усевшись на свой неизменный велосипед, укатил куда-то. А Иван еще долго смотрел, как вьется за велосипедом душная летняя пыль…

…Назавтра, 20 августа 1936 года, сердце Елизаветы Иларионовны остановилось. На часах было 12.40.

Крестительское кладбище Орла, где лежали все поколения Крестьянкиных, полнилось народом. Вся округа пришла проводить в последний путь женщину, которая одна, без рано умершего мужа, воспитала и подняла на ноги детей, сделала их всех Людьми, была добрым, отзывчивым и любящим человеком.

Была на похоронах и матушка Вера. Иван первый подошел к ней.

– Ну, вот Ананьев-то тебе все и сказал, – проговорила старица. – Как тебе в Москве живется?

– Работаю, – машинально ответил он, голова была занята совсем другим.

Старая монахиня кивнула.

– Ну вот и поработай, пока все тихо. А то потом громко будет…

Поезд торопливо отстукивал что-то одному ему понятное на стыках. Мимо мелькали перелески, толпы народа на пригородных станциях, лимонадные будки, грузовики и автобусы на переездах… И, словно нарочно, – силуэты заброшенных, обезглавленных сельских церковок, давно уже превращенных в зернохранилища или склады инвентаря…

– Чего плачешь, хлопчик? – сочувственно спросила сидевшая напротив бабушка, бережно обнимавшая корзину с яблоками.

– Разве я плачу? – удивился он низким от слез голосом.