Свидетельство

Когда все затихло, я выдвинул свой стул на середину комнаты. Я сел на него и стал смотреть на дверь. В нее мог бы войти любой. Трепет охватил меня при мысли об этом любом. Но никого не было. Неужели никто не придет?! Господи, дверь моя не заперта…

Косильщик

– Хватит! – в конце концов закричал я сам на себя. – Пора сочинять. Я литератор!

Видимо, это подействовало. С тех пор каждое утро, в пять часов пятнадцать минут, я садился за сочинительство. Неожиданно я обратил внимание – именно в это время какой-то человек на другой стороне улицы стоял напротив окна и смотрел в мою сторону. Он был удивительно пунктуален: еще не было случая, чтобы он опоздал. Иногда мне казалось, что он видит сквозь пыльное окно нищее убранство моей комнаты и меня, невольно прячущегося от его взгляда.

У него невыразительное лицо, большая бритая круглая голова и торчащие уши. Его рот напоминал щель на широком лице, а светлые глаза, казалось, были наполнены пустотой. Внимательно оглядев мое окно, в пять часов двадцать минут он взмахивал механической пилой, потрясая ею в воздухе, словно грозя мне, рывком дергал шнур и обрушивал всю ее тяжесть на хрупкие кусты городского сада. Хрипящий, разрывающий звук пилы пронзал мой мозг и сводил с ума.

Меньше всего он был похож на садовника. То, что он делал, лишь с трудом можно было принять за стрижку кустов. Хотя никто и не мог бы предъявить ему никаких претензий. Соседи не поняли бы меня: ведь кусты после него выглядели аккуратными.

Думаю, никто не подозревал, что он методично и пунктуально убивал их день за днем. Его грохочущая пила терзала их ветки, сок с обрывками листьев брызгал из-под ее зубов, и обезглавленные кусты, превращенные его искусной работой в мертвые ромбы, квадраты и треугольники, застывали недвижно до следующего утра. За ночь они оживали, изо всех сил стараясь распрямить изуродованные ветви и скрюченные останки листьев. Но каждое утро он вновь являлся в сад.

Мне казалось, что физиономия его, обычно столь невыразительная, меняется, когда он принимался за работу. Черты лица искажались, рот начинал кривиться, словно судорога охватывала его, и наконец в глазах, в самой глубине их, зажигались два маленьких огня. Может быть, отблеск неведомого мне таланта отражался в них? Но я не мог без содрогания всматриваться в эту гримасу. Закончив свою дьявольскую работу, торжествуя, он поднимал голову, пристально глядя на мое окно. Словно он хотел спросить, по достоинству ли я оценил его труд? Но я, подглядывающий за ним в узкую щель между слоем пыли и рамой, отпрыгивал вглубь комнаты, пытаясь укрыться там от его испытующих глаз. Он стоял, широко расставив ноги. Он смотрел на меня не мигая. Вся одежда его была забрызгана сукровицей растерзанного кустарника. Лицо раскраснелось, по лбу, губам, подбородку текли капли густого зеленого сока, и он осторожно слизывал их, пробуя на вкус языком.

Как я ни старался, мне было уже не до писания. Я пытался обратиться к соседям с просьбой прекратить посещения странного косильщика или хотя бы сделать их не столь частыми. Но конечно, все было напрасно. Соседи не разговаривали со мной, а брандмейстер г-н Эш, презрительно оглядев меня, ответил, что не в его силах остановить стремительный рост кустов, который и вынуждает добросовестного работника каждый день являться на службу.

После неудавшейся роли Моисея, кажется, я ничем уже не мог заслужить прощения жителей города. Надо было выждать. Вскоре, я был уверен, они навсегда уже забудут о бесславном походе. А пока лишь один косильщик удостаивал меня вниманием каждое утро.

Еще издали я узнавал его тяжелую, переваливающуюся походку. Мне иногда даже снилось шарканье его толстых резиновых подошв о мощеную мостовую. Утром он приближался не спеша, переступая бесформенными налитыми ногами через сухие листья, шуршащие под порывами ветра. Я заметил, что у него почти не было шеи: большая круглая голова сидела как вкопанная на широких плечах. Да и само тело выглядело странно: оно как будто не имело четких границ, живот переваливался, а мясистые бока непрестанно подрагивали. Под мышкой нес он пилу. Ее ржавая цепь, намотанная на зубья, затаилась до времени, сдерживая их плотоядный порыв. Фигура его, плывущая в утреннем мареве, казалась мне гигантской. Мне иногда даже стало мерещиться, что, насладившись кустами, он войдет когда-нибудь в мою комнату. Он неспешно обезглавил бы чахлый цветок, что стоял на моей полке, медленно повернулся бы ко мне безликим своим лицом и, высоко вскинув скрежещущую пилу, занес бы ее над моим горлом… Впрочем, все это было лишь следствием моего растревоженного воображения.