Свобода

С другой стороны, потенциальная моральная оскорбительность стен замаскирована моральной нейтральностью тех обличий, в которых они предстают публике. Стены редко фигурируют как стены; обычно о них думают как о ценах на сырье, как о марже прибыли, как об экспорте капитала, как об уровне налогообложения. Нельзя хотеть бедности для других, не чувствуя себя моральным ничтожеством; но можно хотеть снижения налогов. Невозможно хотеть продления голода в Африке, не испытывая к себе отвращения; но можно радоваться падению цен на сырье. Сразу и не увидишь, что именно все эти столь невинно и технически звучащие вещи делают с людьми. Равно как не увидишь и самих людей, с которыми они это делают.

Последнее по очереди, но не по важности: почему посторонние недовольны своим положением? Потому что им отказано в той самой потребительской свободе, которой наслаждаются обитатели. Выдайся им шанс, они бы ухватились за него обеими руками. Потребители не враги бедняков; они служат моделями хорошей жизни, образцами, которым человек пытается подражать изо всех своих сил. Бедняки мечтают о более выигрышных картах, а не о другом типе игры. Бедняки страдают, потому что они несвободны. И конец страданий они воображают как приобретение рыночной свободы. Не только позиция посторонних, но и воображаемые выходы из нее определены условиями внутри мира потребителей.

И так мы возвращаемся к исходному пункту. Сила основанной на потребителе социальной системы, ее замечательная способность завоевывать поддержку или по крайней мере обессиливать несогласие глубоко коренится в успешном очернении, вытеснении на периферию или за пределы поля зрения всех альтернатив себе за исключением вопиющего бюрократического господства. Именно этот успех и делает потребительское воплощение свободы таким могущественным и эффективным – и таким неуязвимым. Именно этот успех заставляет всякое размышление о других формах свободы выглядеть утопическим и нереалистичным. Более того, поскольку все традиционные требования личной свободы и автономии были усвоены потребительским рынком и переведены на его собственный язык товаров, то потенциал давления, сохранившийся в таких требованиях, становится еще одним источником витальности для консюмеризма и его главенства в жизни индивида.

Разумеется, основанная на потребителе система не ограждена от вызовов извне. Общества, где подобная система более или менее надежно установлена, пока что остаются (и останутся в обозримом будущем) привилегированным меньшинством по отношению к остальному миру. Все они перешли тот порог товарного предложения, за которым потребительские приманки становятся эффективными факторами социальной интеграции и управления системой – но они добились этой привилегии благодаря непропорционально большой доле мировых ресурсов и подчинению экономик менее удачливых стран. Отнюдь не ясно, может ли консюмеризм существовать в мировом масштабе иначе как привилегия. Можно доказывать, что сегодняшняя привилегия – это завтрашний всеобщий паттерн; можно доказывать с равной силой, что потребительское решение системных проблем некоторых обществ не вполне случайно сопряжено с выдаиванием ресурсов из других обществ. Какое бы доказательство ни победило, пока что консюмеризм остается привилегией, а в этом качестве – объектом зависти и потенциального вызова. Механизмы, которые делают потребительское решение сравнительно защищенным от антагонистических сил внутри данного общества, не работают в мировом масштабе – или по крайней мере не работают равно эффективным образом. Те, кто расплачивается за потребительскую свободу, или те, кто попросту проиграл в гонке, и не могут быть сброшены со счетов как дефектные потребители, и сами себя таковыми не считают. Они могут думать в категориях перераспределения – такого, в котором ставкой может служить сама та игра, в которой они чувствуют себя жертвами систематического мошенничества. Именно чтобы предотвратить такой поворот событий, богатые страны так усердно помогают мировым беднякам терзать друг друга. До тех пор пока они используют оружие, щедро поставляемое богатыми, чтобы увечить друг друга в бесконечных и бессмысленных битвах за местный престиж, вероятность вышеописанного вызова остается ниже опасного уровня.

Если отвлечься от внешнего вызова, насколько вероятно, что основанная на потребителе система будет реформирована изнутри? Как мы видели, шансы такой реформы, судя по всему, невелики, учитывая самоподдерживающую способность системы, которая открыла настоящий «философский камень» в свободе потребителя. Поскольку бюрократическое регулирование прочно закрепилось как единственная внутрисистемная альтернатива такой свободе, то вероятнее всего, что тот тип поведения, который прибавляет энергии рыночным механизмам и тем самым воспроизводит свою собственную привлекательность, будет продолжаться, не ослабевая.